В паутине Матильды

Дени Робер В паутине Матильды

I

Конец лета. Глубокая ночь. Я на балконе. Ем фаршированные помидоры. Холодные. Я готовил их для Лены. Уже выпил бутылку сухого. Открыл вторую. Отвратительный запах дохлой кошки в воздухе. Намотал за день восемь сотен километров, чтобы найти Гюстава Тавернье, бывшего любовника Матильды. Выпотрошен до предела. Сначала старый Гюстав не хотел говорить о Матильде, повторял, что она ненормальная. Для него все уже в прошлом. Этот человек с желтой раковой кожей, кажется, только и делает, что дожидается смерти в хижине, построенной собственными руками. Сначала он хранил здесь свои инструменты. Теперь поставил мебель, телевизор, шкаф, ржавый велосипед и все, что он называет «старой утварью».

– Мне осточертело жить среди людей, – объяснил Гюстав.

Перед своей хибарой он повесил табличку: «Злая собака». Уже три года как его немецкая овчарка по кличке Рэкс сдохла, а у Гюстава все не хватает мужества убрать табличку. Не столько из любви к умершей твари, сколько из-за страха перед жуликами. При входе в сад аккуратно выстроены пустые винные бутылки. Целая сотня. Месячная доза Гюстава. Несмотря на то, что солнце вовсю палит над железной крышей, он ни разу не снял свою черную куртку за тот час, что мы провели вместе. Слишком худой, чтобы потеть. Матильда – самые жуткие его воспоминания:

– После этой суки я больше ни разу не прикоснулся к женщине, – признался мне Гюстав.

С трудом вытянул из него письма Матильды. В конце концов за двести франков он согласился отдать несколько. Обычно я не плачу, здесь же сделал исключение. Они мне слишком нужны. Беру из пачки последнее. Датировано 29 марта 1972. Матильде сорок два. Она встретила Гюстава три года назад по объявлению в строительной газете. Нервный, беспорядочный почерк. Каждая строчка – словно змея, готовая к прыжку, чтобы выплюнуть яд. Читаю:

Мерзавец, только последней дряни нужна твоя грязная рожа. Ты дерьмо, Гюстав. Ничтожество. Рогоносец. Бездельник, удовлетворяющий свою похоть с первой попавшейся бульварной шлюхой. Ты не умеешь заниматься любовью. Я-то знаю, видела тебя в деле. Только раскачиваешься и делаешь ублюдков. Посмешище. Все твои сыновья – ублюдки, изъеденные оспой ослы. Научись как следует заниматься любовью вместо того, чтобы таскаться за шлюхами. Посмотри на себя, пьяница! Чего еще ждать от сына алкоголички? Неудивительно, что ты годишься только для приюта. Как и твоя шлюха-мать, которую трахала вся деревня, даже когда она заражала этих бедолаг. Чтоб ты захлебнулся своей блевотиной!

Вся Матильда в этом. Даже спустя три недели после разрыва, Гюстав видел ее машину, оставленную внизу:

– Матильда спала в машине и шпионила за каждым моим шагом. Однажды, когда я уехал, она перетащила мои вещи. Просто дьявол! Никогда такой не встречал. Когда я прочитал в газете, что Эмиль исчез, то сказал себе: со мной должно было случиться то же самое. Она хотела отравить меня. Настоящая змея!

Говоря со мной. Гюстав проводит большим пальцем вокруг шеи. Все еще боится Матильды. Я проехал восемь сотен километров, чтобы услышать это.

Где моя ручка? Тотчас хочу приняться за дело. Иду в спальню, беру ручку с ночного столика. Лена не шелохнется. Предлагаю ей выпить со мной. Она лежит, уставившись в экран телевизора, который я поставил в спальне. Для нее. Смотрит многосерийный американский фильм. Безучастная ко всему, она, кажется, не слышит и не видит меня. Опять дуется. Голая на кровати. Бесстыдно раскинуты ноги. Белая кожа, ухоженные волосы. Ласкаю ее. Она красива, но молчит и не смотрит в мою сторону. Накрываю ее одеялом, шепчу: «Замерзнешь».

Выхожу. Она бормочет вслед что-то неприятное, однако я не хочу вновь вступать в спор. Возвращаюсь на балкон. Прохладно, но все тот же отвратительный запах. Снова наливаю себе стакан, отпиваю, смотрю за горизонт. Свет. Спальня, в которой спит женщина. Минут десять жду. Все время неясное предчувствие: что-то должно произойти. Уже месяцы вот так. С тех пор как я ушел из газеты и решил писать эту книгу. Каждый вечер сажусь перед чистым листом бумаги. Записываю две-три пришедшие за день мысли. Все дни так и пролетели, по тридцать в пачке. Ничего не вышло. Все осталось в бокале.