В пекле огненной дуги

Всё это упрямо твердило, как заклинание, проклятое чувство страха, которое на войне, как твёрдо уяснил Семён, является главенствующим для всякого человека. Просто кто-то находит в себе достаточно душевных сил и мужества, чтобы победить этот страх, а кто-то поддаётся ему, превращаясь в жалкое, безвольное существо.

«Да, конечно, они страшны, эти безжалостные пули, и каждый нормальный человек боится их, но всё же… Но всё же если думать только о своей шкуре, то не получится общей победы. Никак не получится!.. А значит, надо вставать и идти вперёд, и бросаться в атаку, не жалея себя и преодолевая страх перед проклятыми пулями. Нельзя их бояться, вот что получается. Нельзя! Таков суровый закон войны…»

Эти мысли пронеслись в голове Семёна в мгновение ока, а в следующий миг он уже вскочил и побежал вперёд. Побежал во всю прыть, чтобы как можно быстрее добраться до фашистов, чтобы они не успели убить его раньше. А слева и справа от него бежали другие бойцы, наверное, подгоняемые теми же думками и чувствами.

Пограничники стремительно преодолели последние метры и обрушились на врага подобно грозной, всёсокрушающей лавине. Тут же в ход споро пошли штыки, приклады и сапёрные лопатки, ну и, конечно же, ножи. В окопах разгорелся рукопашный бой – злой и беспощадный. Повсюду раздавались глухие удары, яростные крики дерущихся, хрипение борющихся и стоны раненых и умирающих. Металл со звоном ударялся о другой металл и мягко входил в человеческую плоть, разрывая её и дырявя.

Семён дрался почти не думая – безотказно действовали инстинкты, выработанные во время упорных тренировок и уже проверенные на практике. Он заколол штыком в грудь рослого, плечистого фашиста, затем размозжил прикладом не защищённую каской голову другому – коренастому. Третий немец, худощавый, примерно лет сорока, бросив винтовку, вылез из окопа и стал без оглядки удирать. Семён тоже отшвырнул СВТ и побежал за фрицем, уже больше ничего и никого вокруг не замечая. Догнав убегающего, он со всей силы толкнул его в спину. Немец упал и покатился кубарем, каска слетела с него.

– Куда же ты, сука? А? – Золотарёв вытащил из ножен своего «дружбана», и тот вдруг завибрировал в его руке, словно ожил. Впрочем, возможно, эта вибрация произошла от мощного взрыва, раздавшегося где-то в километре отсюда.

Немец, лёжа на спине, отодвигался руками, с ужасом глядя на поблескивающее лезвие ножа.

– Что, гад, страшно умирать? – Золотарёв остановился перед фрицем. – А ну встать!

Немец замотал головой, видимо, догадавшись, что говорит ему русский, затем шустро перевернулся и, встав на четвереньки, опять попытался удрать. Им уже полностью владел дикий, безотчётный ужас перед смертью. Семён прыгнул на него и вонзил нож в спину фашиста. Тот пронзительно завизжал, но продолжал уползать, таща на себе Золотарёва.

«Какого хрена?» – Обескураженный Семён выдернул из его спины нож и воткнул его туда опять. Немец вновь взвизгнул и пополз быстрее. Стало даже жутковато оттого, что он не умирает и находит в себе силы двигаться. А ведь с виду казался даже хлипковатым.

Семён ещё раз выдернул и воткнул нож, взяв чуть левее. Немец упал и захрипел, но потом опять попытался ползти. Он почему-то никак не умирал!

«Да что же это, в самом деле? Заколдованный он, что ли?» – Семён выдернул нож и удивлённо посмотрел на его окровавленное лезвие.

«Раз есть кровь, значит, убить его можно. Надо добивать гада!»

Теперь он нанёс удар ближе к шее, и только после этого немец затих и остался лежать недвижимым.

Выдернув «Сёмку», Золотарёв несколько секунд смотрел на только что убитого им врага и вдруг ощутил омерзение и даже чувство стыда за то, что он по сути превратился в хищного зверя, которым владел самый худший из всех инстинктов. Животный инстинкт убийства!..

«Вот же что война с нами всеми делает… Превращает, зараза, в нелюдей… Мать её… И никуда ведь не денешься! Если не ты убьёшь, так убьют тебя…»

Семён поднялся и устало оглядел поле боя. Стало понятно, что позиция захвачена и драться больше не с кем. Всего лишь несколько немцев драпали по полю в сторону Самодуровки, остальные навсегда остались лежать здесь.

На востоке, над виднеющейся вдали рощицей, показался алый краешек солнца. Земное светило словно выглянуло из-за горизонта, чтобы утолить своё любопытство и узнать, что сейчас происходит на этой стороне планеты. Но уж лучше бы оно оставалось в неведении, потому что здесь по-прежнему шла жестокая, кровавая война, и люди продолжали убивать друг друга.

В стороне в траншее произошло какое-то оживление. Семён подошёл туда и увидел молодого немецкого солдата, лицо которого было белым от страха. Немец поднял руки и прижался спиной к стенке окопа, затравленно глядя на собравшихся вокруг него красноармейцев.

– Bitte nicht to ten,[7] – пролепетал дрожащим голосом фриц. – Bitte…

– Шо ты там лопочешь, немчура поганая? – Потапов шагнул к пленному и врезал ему кулаком в челюсть. – Поди, помирать не хочешь, да?

– Да в расход его, и всех делов, – предложил кто-то из красноармейцев.