В Петербурге летом жить можно…

Вчера Виктор ездил к бабке Вале, хоронить. Дед ее, с которым она жила вторым браком, повесился. Бабка Валя уверяет, что читый был. Трезвый, то есть. А повесил он себя из-за уникального отсутствия твердокаменности.

Согласился на тракторе подвезти почтальоншу. Дороги же – стеклянные, вообще не надо было выезжать. Ну и сполз на полном ходу колесами вверх. У почтальонши переломились ребра и повредился череп. Дело в общем поправимое. Но он заметил только синеву ее губ и решил, что убийца. С женой не попрощался, к рюмке не прикоснулся – потрясенный был. А бабка Валя теперь одна.

Отправили они с ней вечером гостей, стали фотографии рассматривать. Целый род, целый век был здесь. И все смотрели испуганно вытаращенными, всерьез удивленными глазами. Когда и почему они рожали детей, трудно было понять. Никто не улыбался.

Потом бабка накормила Виктора лосиной мягкой печенкой, которая от дедовой последней охоты осталась. Корову подоила скорбящими руками. Поплакала еще, раздеваясь.

Разбудила она его в пять, чтобы на автобус не опоздал. Автобус еще один день проглотил. Вот идет теперь.

Бабки у него! У других тещи, у него – бабки. Его приятель как-то сказал про своих тещ: «С тещами мне везло. Первая умерла за три года до того, как я женился». Виктор улыбнулся, вспомнив. А его бабки живут, слава тебе, господи. Бабка Валя – раз, бабка Нюра (дома) – два. И от первой жены бабка Люся осталась – самая к нему обращенная. Та-то вообще в форме – недавно замуж вышла. Он даже приревновал чуть-чуть. Значит, не один он для нее такой душевный.

Сквозит Виктор через пруд, а сам вспоминает дорожный разговор с одним рано облысевшим психоаналитиком, похожим на молодого дьякона. Почему-то у них считается, что человек рано лысеет от ума.

Мужик, действительно, был славный. Все время пытал Виктора на сообразительность. Главный вопрос: чем отличаются люди от других животных?

Виктор, конечно, сразу про душу, про культуру. Тот все моментально отмел. Со смехом даже. Главным оказалось, что животные спариваются только в период течки, люди же – неутомимы. Потом: волки не едят волков, львы – львов, нет такого, чтобы собирались стая на стаю, а люди… Ну, это понятно. И еще: только в человеческом мире животных единственным мерилом являются деньги. Все остальное – относительно. Все, что не относительно – продается.

Виктора всегда радовала живая игра ума и четкость при этом. Правда, подумал, бабка Валя в эту историю не вписывается. Деньги для нее никогда не были главным. Детей, конечно, рожала исправно, но не в силу, как тот выразился, гиперсексуальности.

В стаи не объединялась, исключая колхоз. Да и какая это стая? Тогда ведь все делалось добровольно-принудительно.

При этом нельзя сказать, что бабка Валя как-то вы пала из человеческого рода. Просто живет на отшибе.

День так и не успел начаться. Зима. Старый Новый год – забыл. Деревья пьяно шушукаются, как будто подговаривают друг друга поменяться местами, по-братски переплетаются пьяными усами и роняют крошки. Рыжие окна глядят в недолго розовеющий снег. Кашляют сумерки. Наглые лампочки над парадными. Вообще знобит.

Империя сузилась до семьи, но страшно болит при этом в губернии сердца. Виктор любил иногда думать про себя так вот витиевато. Это было его тайное, на людях он ничего подобного себе бы не позволил.

Кажется, у них семейный грипп, хотя полным ходом идет строительство праздника. Он вошел в семейный уют стремительно, как и не уезжал.

Жена у Виктора была худая, всякое платье в плечах ей было велико. Выглядела она даже по воскресеньям изможденной, но не жаловалась никогда. Огромные вишневые глаза ее жили какой-то своей жизнью, и лицо всегда было освещено приветливой загадочной улыбкой, за которую он ее, наверное, и полюбил.

Жалко, не разговаривали они почти. Работала она мастером в каблучном цехе, там у них такой шум стоит, поневоле отучишься разговаривать. А он, напротив, любил разговаривать, в разговоре – приврать для занимательности, в споре сбить собеседника каверзным вопросом и в момент наивысшей его растерянности перевести все в добрую шутку.

Жена не то чтобы этого не понимала, не то чтобы относилась к этому с иронией, но поддержкой и партнером не была. Напротив, даже и нежность, которую он в ней чувствовал, скрывала телеграфно-производственным тоном.

Вот и сейчас. «Ты морковь с чесноком или с яблоками?» – спросила, гриппуя. – «С орехами». – «Разбежался. Спроси, сколько у бабушки?»

У бабушки было тридцать девять и два. Зашелушившимися губами она отказалась от аспирина и от чая с малиной. Не понравилось это Виктору. Засунул градусник себе под мышку. Температура тоже не маленькая, можно даже сказать солнечная. Семейный грипп. Ветер за окном.