В петле

Переходя с ними от одного шедевра к другому, он быстро обнаружил, что они не понимают ничего. Они прошли мимо его последней находки, Мауве, замечательной картины «Возвращение с жатвы», словно это была литография. Он чуть ли не с замиранием сердца ждал, как они отнесутся к жемчужине его коллекции — Израэльсу, за ценой которого он тщательно следил до последнего времени и теперь пришёл к заключению, что она достигла своего апогея и что картину пора продать. Они прошли, не заметив её. Какой удар! Впрочем, лучше иметь дело с нетронутым вкусом Анкет, который можно развить постепенно, чем с тупым невежественным верхоглядством английских буржуа. В конце галереи висел Месонье[26], которого он почти стыдился, Месонье так упорно падал в цене. Мадам Ламот остановилась перед ним.

— Месонье! Ах, какая прелесть! — она где-то слышала это имя.

Сомс воспользовался моментом. Мягко коснувшись руки Аннет, он спросил:

— Как вам у меня нравится, Аннет?

Она не отдёрнула руки, не ответила на его прикосновение, она прямо посмотрела ему в лицо, потом, опустив глаза, прошептала:

— Разве может кому-нибудь не понравиться! Здесь так чудесно!

— Когда-нибудь, может… — сказал Сомс и оборвал.

Она была так хороша, так прекрасно владела собой, она пугала его. Эти васильковые глазки, изгиб этой белой шейки, изящные линии тела — она была живым соблазном, его так и тянуло признаться ей. Нет, нет! Нужно иметь твёрдую почву под ногами, значительно более твёрдую! «Если я воздержусь» — подумал он, — это только раздразнит её, пусть немного помучается. И он отошёл к мадам Ламот, которая всё ещё стояла перед Месонье.

— Да, это недурной образец его последних работ. Вы должны приехать как-нибудь ещё, мадам, и посмотреть мои картины при вечернем освещении. Вы должны приехать обе и остаться здесь переночевать.

— Я в восторге, это будет очаровательно — посмотреть их при вечернем освещении, и река при лунном свете, должно быть восхитительно!

Аннет прошептала:

— Ты сентиментальна, maman!

Сентиментальна! Эта благообразная, плотная, затянутая в чёрное платье, деловитая француженка! И внезапно он совершенно ясно понял, что ни у той, ни у другой нет никаких чувств. Тем лучше! К чему эти чувства? А всё же…

Он отвёз их на станцию и усадил в поезд. Ему показалось, когда он крепко пожал руку Аннет, что пальчики её слегка ответили; её лицо улыбнулось ему из темноты.

В задумчивости он вернулся к своему экипажу.

— Поезжайте домой, Джордан, — сказал он кучеру, — Я пойду пешком.

И он свернул на темнеющую тропинку; осторожность и, желание обладать Аннет боролись в нём, и перевешивало то одно, то другое. «Bonsoir, monsieur!» — как ласково она это сказала. Если бы только знать, что у неё на уме! Француженки — как кошки: ничего у них не поймёшь! Но как хороша! Как приятно, должно быть, держать в объятиях это юное создание! Какая мать для его наследника! И он с улыбкой подумал о своих родственниках, о том, как они удивятся, узнав, что он женился на француженке, как будут любопытствовать, а он будет морочить их, дразнить — пусть их бесятся! Тополя вздыхали в темноте, гулко крикнула сова. Тени сгущались на воде. «Я хочу, я должен быть свободным, — подумал он. — Довольно этой канители. Я сам пойду к Ирэн. Когда хочешь чего-нибудь добиться, надо действовать самому. Я должен снова жить — жить, дышать и ощущать своё бытие».

И, словно в ответ на это почти библейское изречение, церковные колокола зазвонили к вечерней службе.

XI. … И навещает прошлое

Во вторник вечером, пообедав у себя в клубе, Сомс решил привести в исполнение то, на что требовалось больше мужества и, вероятно, меньше щепетильности, чем на всё, что он когда-либо совершал в жизни, за исключением, может быть, рождения и ещё одного поступка. Он выбрал вечер отчасти потому, что рассчитывал скорее застать Ирэн дома, но главным образом потому, что при свете дня не чувствовал достаточной решимости для этого, и ему пришлось выпить вина, чтобы придать себе смелости.