В пьянящей тишине

— Камерад, Камерад, — слышался мне голос Батиса. У меня не было времени объяснять ему свои действия, потому что страшное существо преодолевало ступеньку за ступенькой с ловкостью ящерицы. Но когда нас разделяло только десять ступенек — вот уже девять, восемь, — оно вдруг замерло. Мы посмотрели друг на друга. Я — через люк, оно — с расстояния в восемь ступенек от моей винтовки. Между нами была только одна лампа. Мы посмотрели друг другу в глаза, да, прямо в глаза, и тонны ненависти излились в небольшое пространство между нами. Чудовище казалось мне одним из видений святого Антония;[10] мы в полном смысле этого слова принюхивались друг к другу, каждый соизмерял силы и возможности противника. Существо сидело на лестнице, упёршись широко расставленными руками в следующую ступеньку. Это позволило мне заметить деталь, которая многое объясняла: на одной руке у него не хватало половины пальца и части перепонки. Чёрный гной и запёкшаяся кровь на рубцах смотрелись как одна отвратительная язва. Это был мой старый знакомый. С нашей первой встречи многое изменилось. Я уже не был беспомощной жертвой. Сейчас мы ненавидели друг друга, как противники, силы которых равны. Мой инстинкт требовал уничтожить его немедленно. Но рассудок говорил: не убивай, пусть он вернётся к своим и скажет им: дверь не заперта, не заперта, пусть все идут туда. Я помирил свою волю и чувства следующим образом: если он поднимется на одну ступеньку выше, я разряжу в него все патроны.

— Ну, двигайся же, сын звериного Вавилона, — шептал я, целясь, — давай сдвинься с места.

Чудовище издало гортанный звук. Но прежде чем оно стронулось с места, раздался выстрел Каффа. Чудище открыло пасть и несколько раз высунуло язык, выражая этим своё презрение и одновременно бессилие. Потом стало отступать — медленно, не поворачиваясь ко мне спиной. Оно уступало каждую ступеньку, как император, который сдаёт врагу провинцию за провинцией. Когда существо исчезло во тьме, я потребовал объяснений Батиса:

— А динамит? Какого чёрта вы не взорвали шашки?

Мой раздражённый тон не вывел его из душевного равновесия. Объяснение Батиса основывалось на точном математическом расчёте:

— Их было слишком много, чтобы разрешить им влезть на маяк, но слишком мало, чтобы тратить динамит.

Так в двух словах он подвёл итог своим действиям. Батис поступил правильно. То, о чём мы мечтали со дня моего погружения на затонувший корабль, чего ждали с утра до ночи, произошло на следующий день.

* * *

С самого рассвета и до заката снег шёл беспрерывно, как это бывает в этих холодных краях. Его полуметровый слой покрыл весь остров. Сразу после обеда солнце стало клониться к закату, словно спешило распрощаться с миром. Светило двигалось к горизонту с невероятной скоростью, и за ним волочился шлейф сумерек; оно как будто скрывалось, чтобы не быть свидетелем наших деяний. Животина принялась петь, как только стемнело. Она выводила свою бесконечную мелодию без отдыха, сидя с закрытыми глазами. В этом напеве сквозила какая-то разрушительная сила, до сих пор ничего подобного я не слышал. Мы с Батисом ели с жестяных тарелок, не произнося ни единого слова. Время от времени переглядывались или смотрели на неё. Её пение наводило на нас тоску, как никогда раньше. Но заставить её замолчать мы не решились. Эта песня и другие, менее важные приметы предвосхищали решающие события.

После ужина мы закурили. Батис чесал бороду и смотрел в землю. Мы вдруг почувствовали себя так, словно были двумя незнакомцами, которые случайно оказались рядом на вокзале.

— Батис, — поинтересовался я, — вы когда-нибудь были на войне?

— Кто, я? — довольно безразлично переспросил Кафф. — Нет. Но некоторое время я работал егерем. Водил на охоту разную публику, в основном богатых итальянцев. Мы охотились на оленей, кабанов, иногда на медведей… и на прочую живность. А вы? У вас есть военный опыт?

— Да, можно сказать и так.

— Правда? Никогда бы не подумал. Вы что, участвовали в Мировой? Сидели в траншее?

— Нет.

После долгого молчания Батис вернулся к этой теме:

— Тогда какая же это была война?

— Патриотическое движение, — определил я свой опыт. — Мне кажется, я сражался за родину. В моём случае это тоже был остров.

Батис почесал в затылке:

— И что?

— Вы знаете, что слово „родина“ означает „земля твоих родителей“? — Тут я засмеялся. — Весь юмор в том, что я сирота.

— Я бы не стал сражаться ни за своих родителей, ни за их ферму, — сказал Кафф и прибавил шёпотом: — Говно, говно, говно…

Я не стал тратить силы на спор. У нас всегда получалось так. Со стороны могло показаться, что мы ведём диалог, но на самом деле это было два иногда пересекавшихся монолога. Последовала длинная пауза. Я взглянул в небо, не поднимаясь со стула. На землю падали редкие снежинки. Скоро взойдёт полная луна. До её появления небо прочертили падающие звёзды, оставляя след на лиловом небосводе сумерек; они проносились молниеносно, словно кто-то невидимый играл со спичками; стремительное падение звёзд лишало нас возможности загадать желание. Батис с детским любопытством спросил: