В пьянящей тишине

Красивый закат. День исчезает, словно за горизонтом открывается театральный люк: светлый свод скользит туда, скрывается в нем, и задник сцены становится тем­ным. Словно гигантская кисть красит черной краской небо, а потом разбрасывает по нему мелкие крапинки звезд.

Я нес караул и на рассвете вдруг увидел необычно мелкое чудовище, которое наблюдало за нами. Оно пря­талось очень искусно, и мне бы ни за что не удалось его заметить, если бы не одно обстоятельство: оно выбрало для наблюдения то самое дерево, на котором сидел я, когда хотел убить Батиса, – это его выдало. Я сидел на та­бурете и курил. Потом положил сигарету на перила бал­кона и не спеша прицелился. Чудовищу невдомек, что моя поза означает для него неминуемую смерть, оно продолжало сидеть на дереве, внимательно меня разгля­дывая. Я целился ему в сердце. Выстрелил. Тело начина­ет падать, срывая по пути листья, на какой-то момент я потерял его из вида. Запутавшись в ветвях, оно повисло над землей. Руки чудовища раскачиваются, оно мертво. Пуля пробила его грудь.

Батис ругает меня за истраченный напрасно патрон. Я напоминаю ему историю с капканами. Разве стоило стрелять в чудищ, которые попали в ловушку и не пред­ставляли собой опасности?

– Нам надо экономить, – говорит он, – боеприпасы – это жизнь.

– Патроны появились здесь вместе со мной, – отве­чаю я, – мне их и тратить.

Мы спорим всю ночь, как два мальчишки.

2 февраля.

Сегодня чудища целую ночь визжали, но не прибли­жались к нам – явление необычное. Я пробовал завести с Батисом разговор о нашей предшествующей жизни в Европе, но безуспешно.

Установить сколько-нибудь откровенные отношения с этим человеком невозможно. Дело не в том, что Кафф уходит от разговора или что-то от меня скрывает. Про­сто спокойный и легкий разговор ему недоступен. Когда я рассказываю ему о себе, он слушает, кивая. Если спрашиваю что-нибудь о его жизни, он односложно отвеча­ет, вглядываясь в темноту, окружающую маяк. Это про­должается, пока я не отказываюсь от своей затеи. Представьте себе двух людей, которые спят в одной ком­нате и разговаривают во сне, – такова природа наших диалогов.

5 февраля – 20 февраля.

Ни-че-го. Это ни-че-го также включает молчание жи­вотины – она не поет, чему можно только радоваться. Мое общение с ней минимально. Она либо трахается с Батисом, либо занимается какой-нибудь несложной ра­ботой, стараясь держаться от меня подальше, потому что помнит о нашей первой встрече памятью побитого пса. Если ей нужно выйти с маяка, она неизбежно долж­на пройти мимо меня. Животина ускоряет шаг и отпры­гивает в сторону, как воробышек.

Порой, разглядывая это существо, я содрогаюсь от омерзения. Краткое наблюдение позволяет заключить, что животина антропоморфна и теплокровна, страдает дальтонизмом, холемией и абулией. Но она так сильно напоминает человеческое существо, ее поведение так похоже на наше, что трудно удержаться от попыток ус­тановить с ней диалог. Однако затем наталкиваешься на ее куриные мозги: животина не смотрит на нас, не слу­шает наши разговоры – не видит и не слышит нас. Она живет в атмосфере полного одиночества – и именно в этом пространстве встречается с Батисом.

22 февраля.