В пьянящей тишине

В этом вопросе отразилось ребячество Батиса. Суще­ствуют бойцы двух типов. Одни обдумывают стратегии, а другие не могут преодолеть в себе детской наклонности ломать все вокруг. Я причислял себя к первой группе, Батис, похоже, был из числа последних.

– Можете делать это сами, – успокоил я его. – Если не возражаете, я буду прикрывать люк над лестницей, пока вы будете отправлять их в преисподнюю.

Так мы и решили. С наступлением сумерек я открыл дверь. Через каждые двадцать ступенек я поставил по керосиновой лампе, чтобы увидеть чудищ и остановить, если они проникнут внутрь. Мне будет достаточно про­сунуть ствол ремингтона в люк. Даже самый плохой стрелок в мире не промажет в таких условиях. Батис сто­ял на балконе, я прикрывал его со спины, держа лестни­цу под контролем.

– Ну, что? Вы их видите? – спросил его я.

– Нет.

По прошествии нескольких минут:

– А сейчас? А сейчас, Батис?

– Нет. Я ничего не вижу. Ничего.

Я хотел убедиться в этом сам и, движимый нетерпе­нием, приблизился к балкону.

– Вернитесь к люку! – завопил Батис. – Немедленно, черт вас побери! Вы что, хотите, чтобы нас убили?

Он был совершенно прав. Чудища могли укрыться от луча прожектора и напасть на нас неожиданно. Но я то­же ничего не видел. Лишь слабый свет керосиновых ламп, распределенных на каждом витке лестницы. Огонь дрожал при малейшем движении воздуха.

– Два, – сказал Батис.

– Где они, где? – закричал я со своей позиции, требуя уточнения.

– На востоке. Идут сюда. Их четверо, пятеро. Не могу сосчитать.

– Не стреляйте. Пусть подойдут ближе. И пусть уви­дят открытую дверь.

Этот обмен краткими телеграфными репликами об­жигал мне нервы. Кафф ходил по балкону, вглядываясь в темноту. Я целился из ремингтона в люк, то и дело взглядывая на Батиса и спрашивая, нет ли каких-нибудь новостей снаружи. Это едва не стало роковой ошибкой. Звон разбитого стекла привлек мое внимание. Кероси­новые лампы на нижних витках лестницы потухли.

– Кафф, они уже здесь! – закричал я.

Мне было слышны их звуки там, внизу. Я успел заме­тить лапу, которая схватила третью лампу. Теперь боль­шая часть лестницы оказалась в темноте. Нижний этаж превратился в черную дыру, откуда до меня доносился концерт лягушачьих голосов. Неожиданно одно чудови­ще, оторвавшись от собратьев, стало молниеносно взби­раться по лестнице на четвереньках. Оно не тронуло лам­пу – ему было не до нее, – и я мог во всех подробностях разглядеть ползущее наверх тело. Сохранившиеся на ле­стнице керосиновые лампы освещали его со стороны жи­вота, и это еще более подчеркивало его жуткий вид. Чу­довище двигалось на меня, направляясь прямо под выстрел. Стрелять? Если я сделаю это, его товарищи вни­зу, возможно, отступят, а мы хотели уничтожить их всех.

– Камерад, Камерад, – слышался мне голос Батиса. У меня не было времени объяснять ему свои действия, потому что страшное существо преодолевало ступеньку за ступенькой с ловкостью ящерицы. Но когда нас разде­ляло только десять ступенек – вот уже девять, восемь, – оно вдруг замерло. Мы посмотрели друг на друга. Я – че­рез люк, оно – с расстояния в восемь ступенек от моей винтовки. Между нами была только одна лампа. Мы по­смотрели друг другу в глаза, да, прямо в глаза, и тонны ненависти излились в небольшое пространство между нами. Чудовище казалось мне одним из видений свято­го Антония[10]; мы в полном смысле этого слова принюхивались друг к другу, каждый соизмерял силы и воз­можности противника. Существо сидело на лестнице, упершись широко расставленными руками в следую­щую ступеньку. Это позволило мне заметить деталь, ко­торая многое объясняла: на одной руке у него не хвата­ло половины пальца и части перепонки. Черный гной и запекшаяся кровь на рубцах смотрелись как одна от­вратительная язва. Это был мой старый знакомый. С на­шей первой встречи многое изменилось. Я уже не был беспомощной жертвой. Сейчас мы ненавидели друг дру­га, как противники, силы которых равны. Мой инстинкт требовал уничтожить его немедленно. Но рассудок го­ворил: не убивай, пусть он вернется к своим и скажет им: дверь не заперта, не заперта, пусть все идут туда. Я помирил свою волю и чувства следующим образом: если он поднимется на одну ступеньку выше, я разряжу в него все патроны.

– Ну, двигайся же, сын звериного Вавилона, – шептал я, целясь, – давай сдвинься с места.

Чудовище издало гортанный звук. Но прежде чем оно стронулось с места, раздался выстрел Каффа. Чуди­ще открыло пасть и несколько раз высунуло язык, выра­жая этим свое презрение и одновременно бессилие. По­том стало отступать – медленно, не поворачиваясь ко мне спиной. Оно уступало каждую ступеньку, как импе­ратор, который сдает врагу провинцию за провинцией. Когда существо исчезло во тьме, я потребовал объясне­ний у Батиса:

– А динамит? Какого черта вы не взорвали шашки?

Мой раздраженный тон не вывел его из душевного равновесия. Объяснение Батиса основывалось на точ­ном математическом расчете:

– Их было слишком много, чтобы разрешить им влезть на маяк, но слишком мало, чтобы тратить динамит.