В пьянящей тишине

Они не двинулись с места. Я поднялся в полный рост в окружении толпы маленьких соглядатаев. Большин­ство из них не говорили ни слова и не шевелились. Не­которые тихонько что-то бормотали или хватали стояв­шего рядом товарища за плечи, то ли начиная шуточную борьбу, то ли выражая братские чувства; но и эти ни на минуту не сводили с меня глаз. Я не смог удержаться от искушения и потрогал ступни малыша, который был ближе всех ко мне. Он сидел на толстой го­ризонтальной ветке и болтал ногами. Стоило мне дотронуться до маленькой пятки, как дружный смех разнесся по лесу.

Очень скоро они совсем перестали меня бояться. На­столько, что даже стали надоедливыми. Куда бы я ни шел, эти маленькие лысоголовые существа следовали за мной. Они напоминали стаи голубей, обитающих на площадях больших городов. Оборачиваясь, я видел пря­мо за собой, на уровне пупка, целый ковер круглых голов. Иногда какое-нибудь резкое движение пугало их, но малыши отступали лишь на несколько метров. Им страшно нравилось трогать меня. Самые дерзкие про­казники щипали меня за локти и за колени, потом отбе­гали и снова нападали, смеясь своим резким, похожим на утиное кряканье, смехом. Стоило мне где-нибудь присесть, и сотни крошечных пальчиков принимались перебирать мои волосы на затылке. Пару раз я даже дал оплеуху какому-то озорнику. Однако потом мне самому становилось стыдно.

По правде говоря, я очень быстро к ним привык. Ма­лышня играла вокруг маяка с раннего утра и до вечера. Единственная предосторожность, которую следовало неуклонно соблюдать, состояла в том, чтобы плотно за­крывать входную дверь, иначе они таскали все, что по­пало. Проказники заходили внутрь и уносили со склада самые разнообразные предметы: свечи, стаканы, бума­гу, трубки, расчески, топоры и бутылки. Однажды во­ришка ухитрился даже утащить аккордеон, который был гораздо больше его самого; мне удалось перехва­тить его, когда он убегал со своим грузом, как муравьишка с огромным зерном. В другой раз в их руках оказа­лась динамитная шашка. Кто знает, откуда они ее только взяли. К моему ужасу, я застал их за игрой, кото­рая напоминала регби: только вместо мяча у них была взрывчатка. Однако не имело смысла обвинять их в во­ровстве, потому что они даже не подозревали о значе­нии слова «кража». Если какой-нибудь предмет попадал­ся им на глаза, это было достаточным поводом для того, чтобы его себе присвоить. Когда я громко их ругал, они даже не реагировали, словно говорили: эти вещи здесь, значит, мы можем их просто взять, они же ничьи. Лю­бые попытки воспитать их, используя притворные угро­зы или ласки, ни к чему не приводили. И если дверь на склад еще можно было закрыть, то наши наружные обо­ронные сооружения спасти не представлялось возможным. Стекляшки, обкатанные волнами, которые мы с Батисом воткнули в щели, привлекали их своим жел­тым, красноватым или зеленым блеском. Малыши их отколупывали, чтобы сделать себе ожерелья. В один зло­счастный день они обнаружили, что веревки и жестянки возле стен представляют собой великолепную игрушку. Озорники таскали их за собой, бегая толпой взад и впе­ред: всем известно, что дети подвержены стадному чув­ству даже больше взрослых. Я тратил половину дня на ремонт наших укреплений. Если мне удавалось застать их за какими-нибудь проказами, то я ревел, как страш­ный дракон из своей пещеры, но они уже убедились в моей безобидности и в качестве ответа только тянули сами себя за уши двумя пальчиками. Вероятно, у омохитхов этот жест означал то же самое, что у нас показы­вать нос.

Я начал воспринимать малышей, как некий барометр насилия. Пока они здесь, считал я, омохитхи не нападут на нас. Мне было страшно не столько за себя, сколько за эту ребятню. Я не мог себе представить реакцию Каффа, если какие-нибудь проказники попробовали бы открыть люк, ведущий на его этаж. Самым большим озор­ником был очень некрасивый заморыш, туловище кото­рого напоминало треугольник. Именно треугольник, потому что у него были очень широкие плечи и удиви­тельно узкие бедра, гораздо менее развитые, чем у его собратьев, словно природа еще не решила, каким полом наделить это существо. Его некрасивость подчеркива­лась еще и тем, что он постоянно кривлялся; его рожица летучей мыши ни на минуту не приобретала спокойно­го выражения. Другие малыши никогда не приближа­лись ко мне поодиночке, они предпочитали выступать сообща. Этот же часто шел один прямо передо мной. Малыш чеканил шаг, высоко поднимая локти и колени с высокомерием молодого офицера. Я не обращал на не­го внимания. Задетый моим пренебрежительным отношением, он устраивался прямо возле моего уха и начи­нал произносить длинные речи. В таких случаях я брал его за плечи и разворачивал на сто восемьдесят граду­сов. Он удалялся, откуда пришел, двигаясь, словно за­водная игрушка. Но однажды он переборщил.