В плену

Вино берётся достать Мишка, так как все местные самогонщики ему хорошо известны. За куличем отправляемся в соседнюю деревню, где живёт булочник. Кое-как ему объясняем, что для разговления нам нужен кулич и что это такое. Он долго не понимает, что нам нужно, но, наконец, когда суть дела доходит до него, горестно разводит руками. Дескать, сейчас Kriegszeit (военное время) и хорошей муки не имеется. Есть плохая - темная, из гороха и кукурузы, и испечь из неё em guter Kulitsch невозможно.

Когда мы, обескураженные неудачей, пошли к дверям, булочник вдруг нас остановил. Тихо и с оглядкой он стал говорить, что, должно быть, хорошая мука имеется на мельнице, но сейчас мельница не работает. А мельник sehr bose, sehr schlimm (очень злой, очень скупой) муку не продаёт и очень дорожится. Видя, что мы стоим в раздумье, и полагая, что его идея нами недостаточно ясно понята, он ещё более осторожно поясняет нам её. Дескать, мельница стоит на отшибе, и охраны там никакой нет. И если мы, speet Abend oder Nacht (поздно вечером или ночью) туда придём, то муку можно "цап-царап". Последние слова он произносит по-русски.

Не дожидаясь и глухой полночи, мы через деревню идём на мельницу. Ночь самая подходящая для дела: темно хоть глаз выколи, моросит дождь. Крестьяне спать ложатся рано. Все окна темны, и кругом ни души. На мельнице, однако все оказалось совсем не так, как мы ожидали. Дверь была взломана, а внутри находились наши сотоварищи. Одни тащили муку на сусло для самогона, другие резали кожаные приводные ремни на подмётки, третьи шарили в поисках чего-нибудь полезного.

На стук в окно в форточку высунулась голова в белом колпаке с пушкинским вопросом:

- Wer ist das? (Кто вы такие?)

Тотчас же заскрипела дверь, и на пол легли два большущих мешка с крупчаткой, каждый пуда по четыре-пять. Такого урожая никто из нас не ожидал. Сейчас этот розовый, тёплый со сна старичок радостно прыгал вокруг, хлопая нас по спинам. А на другой день мы получили два прекрасных сдобных кулича, даже с изюмом, немного творога в чистой белой тряпочке, яйца и крошечный, аккуратно свёрнутый пакетик с буровато-красной краской. Расстались мы друзьями. Запомнилась стоящая в дверях приветливая фигура в белом колпаке, провожавшая нас добрыми напутствиями и приглашениями заходить ещё. Наш праздник удался на славу.

Многие из нас раздобыли велосипеды и теперь катаются по деревенской улице или по проходящей невдалеке бетонной автостраде. Велосипеды у всех не купленные, а приобретенные посредством экспроприации. Поэтому к ним и соответствующее отношение: покатался, сломал и бросил. Резиновых покрышек и камер у многих нет, катаются просто на ободьях. Когда такой велосипедист едет по автомагистрали или по деревенской улице, то звон колёс слышен издалека.

Нам тоже ужасно хочется поездить на велосипеде, хотя никто из нас этого делать не умеет. Тогда, в 30-е годы, велосипедов в России было очень мало, и редко кто его имел и умел на нём ездить. Здесь же в Германии велосипед - это основное средство передвижения. На нём ездят все: мужчины, женщины, дети и совсем дряхлые старики и старухи. Обращаются с машинами очень аккуратно и поэтому нередко можно увидеть машины старых марок и совсем допотопных конструкций.

Однажды мы трое - Алёша, Мишка и я - выходим на дорогу и поджидаем какого-нибудь велосипедиста. Вскоре из-за поворота дороги показывается куда-то спешащий худощавый старичок. Увидев нас и, наверное, почувствовав недоброе, старикашка пробует свернуть в сторону и объехать нас по обочине. Но Алёша решительно перегораживает ему путь и хватается за руль. Одновременно Мишка отсекает дорогу назад. Затем, как у нас заведено, произносятся кем-то придуманные и получившие права гражданства слова:

- Fahrad komm! Du weg! (Велосипед отдай и уходи!) Однако немец так просто не желает расстаться со своим велосипедом, как видно, не новой марки. Он что-то быстро-быстро нам говорит, стремясь нас разжалобить, и в то же время цепко держится за рукоятки руля. Тогда Алёша, быстро нагнув велосипед, попросту стряхивает ездока на землю и выдёргивает из-под него стального коня.

Старичок, кряхтя, поднимается, отряхивает себя от пыли и, ссутулившись, молча продолжает свой путь, только теперь пешком. Не следует, однако, думать, что вокруг никого нет и нашей мародёрской проделки никто не заметил. Немцев на дороге достаточно, но все делают вид, что ничего не случилось и они ничего не видели.

Немцы после своего военного поражения как-то сникли, и, должно быть, считают, что сопротивляться нашим бесчинствам они не имеют права. Во всяком случае, какого-либо отпора я не видел сам и не слышал об этом от других. Лишь однажды, когда мы сидели у дамбы, в нас сверху полетели камни. Взглянув вверх, увидели быстро удиравших двух десятилетних мальчишек. Вот и все сопротивление.