В плену страсти

– Хорошо, но тогда постарайся не привлекать к себе внимания.

Йен усмехнулся:

– Можешь мне верить или не верить, но я умею становиться почти незамечаемым. Разумеется, шапка может в этом помочь.

Сара не смогла сдержать улыбки.

– Хорошо, тогда буду искать глазами веревки для сушки белья.

Они продвигались вперед по маленьким улочкам на север и восток, от Уоттен Фитцпейна к Монквуду, одну за одной минуя деревушки на сильной спине Харви. Сара искала глазами дорожные указатели и прислушивалась, не слышно ли где-то еще одного стука копыт.

– Я и не думала, что тьма может быть такой темной, – сказала она в какой-то момент, пытаясь в кромешном мраке разглядеть надпись на указателе на одном из перекрестков. – Ничего не вижу, – пожаловалась она. – Не удивлюсь, если мы не доедем до Уэльса.

В основном они молчали. В отличие от раздражающей и тревожной спешки последних дней время вдруг растянулось и замедлилось, а ночь стала такой тихой, что Сара слышала собственное дыхание. Усталость, с которой она пыталась бороться, постепенно одолевала ее, а холод начал проникать в каждую ее косточку и жилку.

Это должно было бы успокаивать ее. Сара любила тишину. И темноту. Но лишь потому, что обычно они означали временную остановку обязательств и взаимных упреков. Однако сейчас тишина была не спокойной, а тревожно пустой. И эта пустота, само собой, стала наполняться эмоциями.

Все началось довольно спокойно. Холод стал овладевать ею.

Когда Сара поежилась, Йен распахнул сюртук, который был ему сильно велик, и, расправив его полы, застегнул пуговицы так, что они оба оказались в нем. Прижав Сару крепче к груди, он опустил голову на ее макушку, создавая таким образом нечто воде кокона, защищающего ее от ночи.

Его тепло быстро окружило Сару. Его запах, его сила и защита. Но больше всего Сару взволновало то, что его восставшая плоть уперлась в ее ягодицы. Ее тело, так не привыкшее к настоящему желанию, пылало, как огонь, от его прикосновений, от исходящего от него запаха. Сара чувствовала себя одновременно разгоряченной, дрожащей от холода и какой-то странно плавящейся, как будто вся ее сила и решимость таяли в ней всего лишь от тепла его дыхания, касающегося ее шеи. Ничего не хотелось ей больше, чем навсегда остаться там, где она была сейчас, наслаждаясь уютом его объятий, который дарили ей его сильные руки. Поднять свое лицо к его лицу и слиться с ним в поцелуе. Она жаждала его поцелуя, его прикосновений, его огня. Ей хотелось ощущать прикосновения этих больших, сильных рук к своему телу, хотелось принять в себя его плоть.

Это было докучливое чувство, целиком состоящее из вихря и неуверенности. Из желания, опасений и страха, которые так стремительно и шумно кружились в ней, что Сара опасалась, как бы эта какофония не разбудила каждую птицу в Дорсете.

Если бы она могла, то просто бросилась бы в эту бурю чувств и бесследно растворилась в ней. Она улыбалась бы в темноте и крепче прижималась к Йену.

Но все было не так просто. Если бы дело было только в чувствах, она смогла бы перенести их. Но в какой-то момент посреди ночи, когда они ехали по холмистой местности, освещаемой лишь размытым звездным светом, что-то более коварное стало охватывать ее. Что-то, что еще сильнее пугало ее. Что-то, что распространялось, как поземный туман по утрам, – низкий, зыбкий, раздражающий, что неумолимо смешивалось с ее нуждой в тепле, уюте, близости.

Сара сидела верхом на коне, а Йен обнимал ее обеими руками, его голова прижималась к ее голове, его дыхание согревало ее шею, и в этой ночной темноте ее посетило одно воспоминание. Она в школе с подругами. Все собрались в крохотном мрачном дортуаре с пятнами плесени на потолке и с кроватями, накрытыми серыми одеялами. Лежа на кровати на ярко-желтом вязаном покрывале, которое прислала ей мать, Пиппа говорит, что чувствует себя дома лишь тогда, когда входит в семейную библиотеку. Запахи кожи и старой бумаги, послеполуденный свет, проникающий в комнату через окна со средниками и поблескивающий на кучках пыли, шорох толстых турецких ковров, теплый, медовый цвет дубовых панелей. Вот это, говорила Пиппа, и есть для нее ощущение дома. Бесконечное ощущение принадлежности, комфорта и стабильности. Такое же, какое дарят ей материнские объятия.

О нет, сказала Лиззи, которая, сидя за письменным столом, вышивала в подарок своей сестре картину их материнского сада. Выходишь из гостиной и видишь ровно подстриженные кусты самшита и фиалки, сотни видов роз, жимолость, лилии и ирисы, вдыхаешь головокружительные ароматы вечнозеленых деревьев. А в воздухе над сверкающим декоративным прудиком кружат ласточки. Согретая солнцем каменная стена, которую она изобразила, рисуя эту сцену. Вот это, считала Лиззи, и есть дом. Там безопасно, там тебя принимают и понимают.