В плену у белополяков

Одно обстоятельство волновало нас: нам казалось странным поведение Михальского, не выполнившего приказа коменданта полиции об отправке нас через Варшаву на родину. В этом доброжелательном отношении мы готовы были усмотреть какое-то предательство: ведь пуганая ворона куста боится.

А разве мы не были такими пугаными воронами после перенесенных мытарств? Слишком часто наши оптимистические предположения вступали в конфликт с суровой действительностью.

Мы очень боялись встречи в городе с комендантом, и если все же изредка пускались с Петровским в рискованные путешествия, то исключительно с целью найти каким-нибудь счастливым путем единомышленника, который помог бы нам связаться с польскими товарищами.

Увы, это были напрасные мечты. Маленький городишко был населен торгашами, старыми пенсионерами и военщиной.

Предпринимать же основательные розыски нужных людей мы не могли, так как в любой момент рисковали попасть в руки полиции, которая вряд ли на этот раз так легко нас выпустит.

Кроме того, в городке все знали друг друга наперечет, и каждое появление на улицах рослой фигуры Петровского вызывало излишнее любопытство праздных обывателей.

Мы оставались такими же одинокими, отрезанными от друзей и единомышленников, как и в лагерях Калиша и Стрелкова.

Петровский утверждал, что впервые в жизни ему изменяет профессиональное чутье: обычно он в два-три дня в чужом городе находил близких и нужных людей.

Встречаем однажды, выходя на работу, Михальского.

— Что, хорошо вам живется? Теперь уже на родину не хочется, а то ведь все рвались.

Он, видимо, был вполне доволен ролью нашего благодетеля.

— Нет, не хочется, пан Михальский, — отвечаем мы, — потому и просили вас оставить нас здесь. К тому же ослабли, окрепнуть надо. Да и человек вы очень хороший.

Эта грубая лесть раздвигает губы в широкую улыбку. Он добродушно хлопает нас по плечу и говорит:

— Если хорошо будете работать, еще вам жалованья прибавлю… А едой довольны?

— Премного довольны, пан Михальский, — отвечаем мы.

Нам не приходилось делать над собой усилий, чтобы хорошо относиться к Михальскому, ибо он был, по существу, неплохим человеком. Он также не имел оснований скверно к нам относиться: мы добросовестно исполняли порученную нам работу.

Петровский, возвращаясь по вечерам с работы, рассказывал мне о своих впечатлениях за день.

— Черт его знает, что за люди! — говорил он. — Ведь вот ежедневно сталкиваюсь с больными солдатами. Не похожи они на наших стрелковских палачей, так охотно выполнявших приказания польских офицеров. Люди как люди: рвутся к себе домой, к женам, к хозяйству, недовольны тем, что война затягивается, сомневаются в необходимости продолжения ее. Видно, что из-под палки пошли. Простые люди, не зараженные этим дурацким патриотизмом. Правда, и они плетут несуразицу о большевистской! заразе, но так, без злобы, повторяя слышанное от офицеров. Ребята меня все жалеют; получая из дому подкрепления, делятся со мной. Продолжают считать меня мучеником, часто просят показать полосы, которые остались на теле — следы проволочных плеток. А того не знают, что это их братья так нас разукрасили.

В Иновроцлаве тем временем накапливались военные силы. По улицам все чаще дефилировали пехотные, кавалерийские и артиллерийские части. Маленький городок, насчитывавший десять — пятнадцать тысяч жителей, зажил необычной для него жизнью.

Мы решили прекратить наши хождения в город.

С появлением в Иновроцлаве польских офицеров сюда стали приезжать шляхтичи из окрестностей. Сестры нам рассказывали, что в городе часто устраивались балы. По-видимому, поляки были упоены продолжавшимся, на основании Версальского договора, расширением территории польской республики.

Запомнилась одна тревожная ночь в госпитале. Почти под утро привезли раненого, который часа через три скончался.

То, что в наш госпиталь положили «штатского», уже само по себе говорило, что имел место незаурядный случай, а по слухам, проникшим в госпиталь, мы узнали, какая дикая история предшествовала этому случаю.

Погибший был музыкантом в маленьком ресторанчике, носившем громкое название «Варьетэ».

В отдаленном кабинете целую ночь пьянствовала компания офицеров во главе с полковником.

В городке разыскали пианиста, и тот почти всю ночь играл вперемежку польский гимн и любимые романсы господ офицеров.

Под утро охмелевший полковник потребовал от музыканта исполнения марша гусарского полка, командиром которого он состоял.

Музыкант не знал этого музыкального произведения и не мог выполнить требования полковника.

Полковник был человек военный и не терпел прекословий. Висел наган, но он предпочел схватиться за саблю, которую не замедлил вынуть из сверкающих ножен, и угрожающе потребовал исполнения любимого марша.

Испуганный музыкант клялся всем, чем только мог, что он не знает этого марша, что он его разучит специально для пана полковника. Побелевшие губы музыканта беззвучно шевелились, глаза молили о пощаде.