В плену у белополяков

После перенесенных мытарств перспектива хотя бы временного пребывания на оседлом положении казалась заманчивой. Искалеченные, полураздетые, полураздавленные, мы все же сохранили способность соображать и передвигаться; мы остались в живых, вырвались из цепких объятий смерти, столько раз заглядывавшей нам в глаза.

Это граничило с чудом. Но в чудеса после пережитого верить не приходилось.

2. Белостокский лагерь

Прием несколько «ласковее», чем в других местах: слегка только избили при осмотре, — но это не в счет. Решили, что первые два-три дня нам дадут возможность отдохнуть и работать не заставят.

К обеду нам дали суп из бураков. Поели, почувствовали себя несколько бодрее.

Смущали нас только два обстоятельства: нам давали мало хлеба — по четверть фунта в день; во-вторых, побег, мысль о котором овладела нами сейчас же по прибытии в лагерь, казался в данных условиях почти невозможным.

Если в пути мы об этом не думали, то теперь, когда очутились «дома», мысли о побеге всецело овладели нами.

В первую же ночь мы стали разрабатывать проект установления связи с пленными из других бараков. Через них надеялись получить кое-какую информацию относительно режима, установленного в лагере для пленных, характеристику нашего начальства и целый ряд других сведений, которые дали бы возможность ориентироваться в обстановке.

Томила также неизвестность о судьбе нашей отступавшей армии.

Несмотря на временные неудачи, мы были твердо убеждены в том, что знамя пролетарской революции будет победоносно утверждено в Европе, во всем мире. Мы еще должны будем вернуться к воротам Варшавы, помочь польским братьям по классу завершить начатое дело.

Наши попытки добиться от конвоиров ответов хотя бы на самые невинные вопросы не давали результатов.

Выяснилось, что пленные одного барака изолируются от пленных других бараков, что, конечно, сильно затрудняло возможность установления связи.

Вскоре к нам примкнул четвертый товарищ — Сорокин, с которым мы успели познакомиться в пути. Он так же, как и мы, решил бежать из лагеря во что бы то ни стало.

План в конце концов был выработан не сложный. Ночью мы должны были перерезать проволоку, окружавшую лагерь, убежать в лес и, скрываясь там, двигаться по ночам к Белоруссии.

Мы поручили Петровскому сделать ножницы из двух ножей, которые предварительно нужно было украсть на кухне. Последнюю операцию поручили Грознову и Сорокину.

Мне, наиболее потрепанному, необходимо было окрепнуть, чтобы без риска для товарищей двинуться вместе с ними. После тифа и побоев, так щедро сыпавшихся на меня, я окончательно ослабел.

Рассчитывать на установление диетического режима, способствующего восстановлению моих сил, разумеется, не приходилось.

Я пытался доказать товарищам, что они не имеют права дожидаться меня.

Мои уговоры оказались бесполезными.

Мы порешили энергично заняться подготовительной работой.

Лагерное начальство не рисковало пускать нас в город и не утруждало пока ничем. Времени свободного было хоть отбавляй.

Мы жили, как на необитаемом острове, окруженные злыми церберами.

Совсем близко от нас напряженно бился пульс промышленного города. Днем он представлялся суетящимся муравейником. Передвигавшиеся по всем его диагоналям люди казались безликими. Вечерами город расцвечивался беспокойными огнями. На фоне обычных построек отчетливее выделялись фабричные корпуса, резче звучали гудки и трубы и по-особому воспринимались волнующие ритмы его жизни.

Наши мысли устремлялись к рабочим кварталам, населенным теми, кому предстоят еще великие испытания, кто должен снова накапливать силы для дальнейшей борьбы с угнетателями.

Эти люди были нам близки.

Однажды в бараке устроили поголовный обыск. Наши «вещи» перетряхивали. Допытывались, не видел ли кто газет.

Мы решили, что в городе что-то произошло. Позднее нам удалось узнать, что охрана поймала у входа в лагерь какую-то старуху, которая не могла объяснить, как и для чего она сюда попала. Кое-кому из пленных при этом влетело.

Ранним утром нас будили конвоиры и проверяли «наличность» по списку. Потом бросали по куску хлеба и давали по кружке кипятку. Днем кормили баландой. Ложиться спать заставляли рано.

Дни тянулись мучительно медленно.

Безделие, сперва казавшееся таким желанным, начинало тяготить.

Безрадостное монотонное существование парализовало у некоторых волю к жизни. Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не умирал. О врачебной помощи, об уходе за истощенными и больными пленниками говорить не приходилось. Даже хоронить их особенно не торопились, и зачастую мертвецы продолжали разделять общество живых в течение одного-двух дней.

По ночам наша четверка, дождавшись, когда все погружалось в сон, когда ослабевала даже бдительность часовых, приступала к беседе. Днем всякое общение друг с другом запрещалось.