В плену у мертвецов

У тебя был шрамик на лбу, целую тебя в этот шрамик, моя девочка. В тлении и исчезновении нет ничего страшного, это лишь формы бытия, формы существования, и только. Ты не оставила детей, Машенька (если злился на тебя, я называл тебя «Мария!»), но ты была доброй, хорошей, страстной маленькой девочкой, нежной сучкой. Ты была гостеприимной, когда требуется – давала суровым партийным товарищам. Ты не оставила детей, Машенька, но оставила толпу возлюбленных. Я был скромным твоим возлюбленным, спасибо тебе. В тебе, на тебе,с тобой я остро ощутил счастье быть. Сколько раз? Я не помню. Может сотню, дело не в количестве.

Одна из первых национал-большевиков Питера, ты пришла к нам студенточкой истфака, вместе с холёной Таней Толстой, из семьи тех самых, обе вы были 1978 года рождения. Таня впоследствии увела нашего партийного товарища Тараса Рабко и ушла сама, а ты осталась и работала в партии. Ты мёрзла на митингах и пикетах, как всех, тебя избивали менты и бросали в обезьянники. Есть фото на Дворцовой площади у колонны, коллективное. Среди толпы суровых мальчишек питерской организации в чёрных куртках, стоишь в первом ряду ты, в мужском длинном пальто, застёгнутая до горла, с сигареткой. Девочка в мужском пальто.

Со стороны глядя, ты была обыкновенная, упрямая городская девочка-дворняжка. Курящая. Шрамик на лбу, никакой косметики. Джинсики, мужские ботинки, обыкновенно волосы зализаны назад и стянуты сзади резинкой. Боевая подруга, жительница окраин, готовая вступить в драку, девочка – колючая проволока, модель выпуска 1978 года, употреблять на рубеже веков.

Но помимо активистки, стойкого партийного товарища, непутёвой дочери из семьи моряка дальнего плавания, ты была страстная девочка с пышными русыми волосами, экстраординарными сиськами, вся горячая изнутри. Наша Дама утоли моя печали!

Питерская снежная ночь. Февраль 1996 года. На Потёмкинской улице, в штабе питерского отделения Национал-Большевистской Партии дружеская вечеринка. Нарушение правил, в штабах нельзя пить и гулять. Может быть, более шумная, чем следует, может быть, более поздняя, чем следует. Но тон уже задан моим тогда собратом Дугиным, и я не хочу портить общий кайф – запрещать, разгонять, репрессировать, как полагается вождю. Иногда этого не надо делать. Я тоже один из вас. Надо чувствовать, когда не надо. Порядок какой-то на самом деле соблюдается. Это прядок разгула. Никто не дерётся. Все дружелюбны и восторженно внимательны друг к другу. Проводив надолго задержавшихся гостей – лидеров националистических партий (завтра съезд), я остался в кабинете заведующего помещением штаба Александра. Вошли Дугин и Карагодин и, уступая твоим просьбам, представили тебя: «Вот, Эдуард, это партийный товарищ, партайгеноссе Маша, она давно мечтала с Вами познакомиться!»

Ты тогда ещё была небольшого роста, выросла потом, в течение следующего года. На тебе, Мария, были чёрные джинсы и свитер, под свитером футболка и голое горячее тело. Даже большой свитер не смог скрыть твоих роскошных тяжелых сись. Хорошо вымытые для встречи с вождём волосы, отдавали рыжинкой. Впоследствии я пришёл к выводу, что ты из расы рыжих и молочнокожих, хотя и не ярко выражены были в тебе расовые рыжие признаки. Изображая развязность, ты плюхнулась ко мне на колени, но задик твой трудно подрагивал и талия, оказавшаяся под свитером тощей, мелко вздрагивала у меня под рукой. Рассыпавшись на твои плечи и мне на лицо, волосы твои пахли мокрой зимой, щёки твои горячо пылали, от тебя несло табачным дымом, чуть-чуть водкой и едким потом женщины-подростка.

Партийные товарищи тогда вышли. С ревнивыми лицами, оставив нас. А ты честно воскликнула, вскочив с моих коленей и отводя глаза: «Я очень счастлива, но давай скорее выпьем, а то я боюсь тебя!» Тут я заметил, что ты картавишь, Маша, дочь моряка, студенточка, дочь нашего полка, возлюбленная моя, возлюбленная партии (юный мой трупик, ты была очень хороша!).