В подполье можно встретить только крыс…

Наш институт почти стопроцентно мужской. На всем нашем курсе (около 600 человек) всего четыре девушки. Институт военизирован. К концу второго курса мы должны стать командирами запаса. Военные занятия и походы в учебном году, лагерные сборы в войсковых частях после первого и после второго курсов вносили дух воинственности во весь уклад нашей жизни. Военные песни и вообще песни были постоянными нашими спутниками.

И студенческая рота

Комсостав стране лихой кует,

В бой идти всегда готовый

За трудящийся народ.

Это припев к произведению (коллективному) которое создано специально для нас, как марш. Надо было слышать как это могуче гремело и разливалось: «Ребята, а ну, давай, нашу!» И песня гремела, и людей как воздух нес. Усталость исчезала. Или вот другая:

Вперед же по солнечным реям–

На фабрики, шахты, суда!

По всем океанам и странам

Развеем мы алое знамя труда!

«По всем океанам и странам»…и никак иначе. Так воспитывались и так воспитывали мы.

А вот и специально для Украины. Чтоб никто не вздумал вдруг заговорить о ее самостийности, соборности, суверенности:

Мы дети тех, кто выступал

На бой с Центральной Радой,

Кто паровозы оставлял

И шел на баррикады…

А вот и наша «идеология»:

О чем толкует Милюков (2 раза)

Не признаю большевиков (2 раза)

Так к черту всех кадетов,

Пусть гремит же гром борьбы!

Эй, живей, живей на фонари кадетов вздернем!

Эй, живей, живей, хватило б только фонарей!

О чем толкует меньшевик (2 раза)

Я к диктатуре не привык (2 раза)…

Ну и так далее, вплоть до фонарей, для тех кто не любит диктатуру. Вот так с веселой песней и с легким сердцем мы «отправляли» на фонари всех, от буржуев до меньшевиков, кулаков, троцкистов, пока пошли и сами. Но не на фонари. Новые сторонники расправ с противищимися власти не стали себя утруждать заботой, хватит ли фонарей – успешно обошлись без них.

И еще много столь же «гуманных» песен исполняли мы. Всех не перескажешь. В заключение приведу один куплет несколько иного плана:

Мы раздуем пожар мировой –

Церкви и тюрьмы сравняем с землей.

Что касается церквей, то кажется обошлось как замыслили. Насчет тюрем сложнее. Об успешности их разрушения ходят противоречивые слухи. Некоторые злые языки даже утверждают, что после разрушения их число увеличилось. И к тому же, рядом с ними, прочно вошли в советскую жизнь концентрационные лагеря. В общем с тюрьмами получилось то, что происходит с мифической гидрой, которой рубят головы.

Однако мы еще в 30-х годах орали, что «сравняем тюрьмы с землей». Однако уже появились мудрецы, которые начали совершенствовать песню. Вместо «церкви и тюрьмы» они вдруг запели: «Церкви, синагоги сравняем с землей». С тюрьмами повременим.

Но это рассуждения сегодняшнего дня. Тогда я даже не заметил, вернее, не придал значения тому, что нахальные сионистские храмы заняли законное место тюрем. Для нас тогда был важен не столько смысл, сколько веселье, бодрость. Жизнь была увлекательной и даль ясна. Что стоили все рассуждения отца, дяди и разных нытиков рядом с нашим марксистско-ленинским ясным и «единственно верным» учением. Подкупает в нем всеобщая доступность, предельная простота. Люди есть такими, какими их создала окружающая среда. Чтобы изменить людей надо изменить материальные условия. Все понятно и приятно. Ведь ты, лично, ни в чем не виноват. Даже если ты хапуга, грабитель, то это потому, что таким тебя сделали условия. Всякие ученые-социологи старого мира умышленно запутывают вопрос рассуждениями о морали, нравственности, влиянии культуры. Но мы, марксисты, твердо знали, что основа всего – материальное бытие. Сознание зависит от него. Сознание вторично.

С этим убеждением мы, такие как я, еще очень долго шли (а многие и сейчас идут) по жизни. Когда мы вдруг, волею Сталина, неожиданно для нас самих, однажды проснулись уже в социализме, то это чудо объяснялось тем, что мы в результате пятилеток создали иной материальный мир, правда, чуда с человеком почему-то не произошло. Но Сталин и этo объяснил – «пережитки капитализма в сознании людей». И всех это удовлетворило. Никто даже не обратил внимания на то, что, чем дальше мы входили в коммунизм, тем больше становилось у людей тех самых пережитков.