В погоне за махаоном

— Будешь завидной невестой, с таким-то приданым! — Шутливо подмигнул мне отец, а я… Мне сделалась чуточку щекотно в сердце, как это уже бывало не раз от его посулов, но не более того.

Едва протиснувшись между наполненных кабачками корзин более расторопных и практичных дачников, со светлым, радостным чувством избавления от необходимости немедленного воплощения мечты в реальность, мы возвращались вполне довольные собой.

— Так что у тебя за планы на сегодня? — Не удержался и спросил отец на подъезде к городу.

— Свидание.

— С кем?

— Не знаю, я его ещё не видела.

И теперь, спустя годы, выглядывая из окна дома на мутную воду небольшого бассейна, я неизменно улыбаюсь, припоминая слова отца, который, посетив однажды моё жилище, с очевидным искренним сочувствием, произнёс:

— Я б тут сдох со скуки!

Ему, судя по всему, было не особо важно, во что выльется пришедшее однажды в голову. Само приготовление к делу позволяло парить над суетой, которой, брезгая напоказ, каждый упивается, как умеет.

Заронив мечту, подарив её миру, отец шёл дальше, раздвигая неведомые, невидимые прочим пределы. Жаль, мало оказалось тех, способных принять его побуждения, как свои. Хотя, за неимением у большинства собственных, они пришлись бы им и по вкусу, и впору, и ко двору. И были б заняты люди чем-то правильным, а не прожигали бы свои жизни попусту.

Отца… папы уже нет, а те пятнадцать соток так и стоят. Квадрат нетронутой никем земли, что отдыхает от бремени человеческих шагов и фантазий до некой далёкой, непременно светлой поры.

Кашка

Дождавшись, покуда небо оставит своё мытьё и стирку, приятели вышли прогуляться в сад. Не сделавши ещё и пары шагов, они заметили, что и туфли их оказались мокры, и рейтузы по самую середину маковки икр.

Идти дальше не хотелось, но и возвращаться в отсыревшие за лето комнаты было скучно. Порешив постоять так, приятели сдвинули цилиндры на затылок, благо ни дам, ни барышень близко не было, и вертели головами по сторонам, забавляясь тем, что сбивали тростью с листьев дождевую воду. Но, между прочим, молчание явно затянулось.

— Вы только посмотрите! Вот, что значит быть на виду! — Нашёлся, наконец, один из приятелей.

— И куда смотреть?

— Так на троян!

— Не понимаю вас, простите…

— Да вот же, вот, прямо перед вами!

— Ах… вы про кашку!

— Ну, к чему сие просторечие! У этого цветка имён больше, чем лепестков на листьях!

— Неужто поболе трёх?

— А вы сочтите! Трилистник, дятлина, дятельник, дятловина, троян…

— Так вы про него уже говорили!

— Но не счёл же! Не мешайтесь, а лучше слушайте дальше! — троезелье, троица, медовик, макушка, митлина, лапушка…

— Довольно! Сразили вы меня своей ботаникой! Сдаюсь!

— То-то же!

— Ну и для чего был тот урок?

— Да вот, подумалось мне вдруг, постоянно эта трава кашей под ногами, куда ни глянь — там она, а ведь как хороша! Но мы свыклись с ея видом, не замечаем. Обидно ей, небось.

— Ну, что вы, право! Чего ей таить-то, не человек, чай, знает себе цену, на других не смотрит. Пчёлы, вон, кружат подле неё от зари до зорьки, почтение оказывают, мёду с неё, говорят, немало берут. Корове если дать немного с сеном, так молоко сладким сделается.

Приятели примолкли, присматриваясь к простому цветку, что и впрямь казался им теперь не обычной будничной травкой, но потешным огнём4, на который приятно глядеть.

Грузная после ливня, солидная, в серебристых богатых, чуть ли не в собольих мехах, сосна рассердилась от невнимания к себе в угоду какой-то там простолюдинке, и излила на товарищей всё своё негодование, отчего те вымокли от шляпы до колена, после чего, само собой, поспешили в дом. Переодевшись в халаты, выпив по чашке чаю с мёдом и белой булкой, приятели открыли книгу, которую взяли себе за правило читать в очередь вслух по вечерам. Первое, на что обратили они свой взор, — на тиснение в конце предыдущей главы, которого не замечали раньше.

— Слушайте! — Обратился один приятель к другому. — Так сия загогулина тоже… кашка5!

— И впрямь! — Рассмеялся тот.

События дня, как-то совсем, незаметно увязли в уюте сумерек, скапали дождём на землю, канули, словно их и не было никогда. Ну, и потекла жизнь приятелей по-прежнему, — в вечном тщании рассмотреть недосягаемое и небрежении к тому, что рядом.

Вот, такая вот… кашка…

Без конца…

Пейзаж был столь хорош, что даже присутствие людей не портило его. Хотя, отчасти… Ими было сделано довольно, чтобы округе желалось избавиться от них поскорее. Особенно это касалось скошенного вместе с прочей травой цветка цикория, кой полюбился поляне, на краю которой вырос, и дороге, с которой был виден, и ветру, что вертелся подле него якобы за делом, но в самом деле — так только, лишь полюбоваться.