В погоне за утром

– Да, – сказала Молл, когда я позволил себе обронить несколько слов о том, что я чувствовал. Она брызгала коричневатой водой в свои разгоряченные щеки. – Это так. Одержимость – это самая могучая вещь в любой магии, в добро или во зло. Будь то заклинание Финляндии или ОБЕЙЯ Бермуд, либо просто чернокнижие, но дух в теле не принадлежит ему, и это ужасно – столь неестественное смешение, выпускающее на свободу великие силы. И коль скоро злым заклинанием дух закрепляется в чуждом теле, что ж, тогда он может ходить среди людей неузнанным и обратить эти силы во всякое зло. Что до этих существ, то Стриж едва ли решится выпустить их из виду. И все же они несовершенны: одно – животное, другое – живой труп, и ни один из них не может долго прожить среди людей, чтобы его не разгадали. А лишь разгадают – тут есть быстрое и верное средство от них избавиться. Так бойся их, да, но не придавай им большого значения, они не причинят тебе вреда.

Как мне было объяснить, что вовсе не их я боялся? Это была просто сама мысль – так некоторые люди боятся пауков, кошек, скрежета ножа по тарелке, просто абстрактных ужасов. Меня это пугало безотносительно к тому, имело это ко мне отношение или нет, пугало само ужасное сознание полной уязвимости. И мысль, что это могло… или с Клэр… Это было почти что выше моих сил. А фобии тоже принимают живые формы за пределами Сердцевины? Спрашивать я не мог. Я просто поблагодарил Молл; и когда Джип подал сигнал, я пошел.

Здесь, выше водопада деревья снова менялись, становились все выше и толще; сначала какие-то карликовые сосны, ароматные эвкалипты, а затем высокие огпеа – гаитянские вязы и пахучие кедры. В их тени идти было легче, но полумрак заставлял меня настораживаться.

Джип, похоже, тоже это почувствовал:

– Теперь уже, должно быть, совсем близко к замку, – пробормотал он, избегая встречаться со мной взглядом.

– Правильно! И к тому времени они уже будут там, правда? И что они будут делать с…

– Проклятие, Стив, я не знаю. Послушай, что бы они там ни делали, эти их церемонии – они ведь всегда проводятся ночью, верно? А мы придем туда до того.

Только-только Джип не сказал этого вслух, но слова повисли в воздухе, как пылинки в солнечных лучах, косо стоявших между стволами. Теперь лучи стелились низко, и с запада набегали темные тучи. У нас было мало времени, а я еще даже не видел проклятого замка.

Во всяком случае, так я думал. Но оказалось, что я уже некоторое время смотрел на него. На этом крутом склоне само поместье было скрыто стеной самой дальней террасы, так сильно заросшей, что, если смотреть снизу, она смешивалась с качавшейся позади зеленью. Мы продрались сквозь по-настоящему гнусную чащу шипастого сизаля, и замок неожиданно появился перед нами. Прямо перед нами были стены террасы, возвышался фасад замка, он появился так неожиданно, что мы стали как вкопанные и столкнулись друг с другом, как провинившиеся дети. Руки сжались, прозвучали невнятные приглушенные проклятия. Прохладный бриз коснулся наших лиц. Наступившее молчание было опустошающим. Если когда-либо где-то и устраивались засады, то именно здесь.

Мы могли теперь ясно видеть замок, высокий и непреклонный под быстро накатывавшими темными тучами. Зрелище нисколько не ободряло; замок выглядел так, словно ОН мог нас видеть. В этих высоких окнах с поднятыми вверх архитравами, похожими на дьявольские брови, было что-то безглазое, разверстое, и казалось, что темнота за ними – это не просто пустота, но находится в каком-то маслянистом движении. От этого у замка был не менее покинутый вид. Тропики не слишком добры к трудам людей. Наружная штукатурка была вся в пятнах и крошилась, камень раскололся у основания и износился под дождем, зловещие амбразуры рушились, а жестокие завитушки на внутренних стенах наполовину лишились зубцов от ржавчины. Балконы из литого чугуна провисли, как чахлые усы; с полуоторванных петель свисали обломки ставень, а с крыши в дюжине мест осыпалась штукатурка и зияли дыры. Не было ни звука, ни признака жизни.

То есть до тех пор, пока что-то не застучало. Воздух прорезал медленный, полный муки скрип и перешел в быструю дребезжащую дробь. В этом месте, под накатывавшимися черными тучами это был кошмарный звук. Меня он навел на мысль о каком-то призрачном галеоне, качавшемся на якоре над рябью верхушек деревьев, или о костях, танцующих на избитой ветрами виселице.

Молл, замыкавшая наше шествие, разбила чары:

– Дураки! Кретины! Что это еще может быть, как не тростник?