В поисках дракона

Образ Унгерна от рассказа к рассказу становился все нереальней и ужасней, так что вскоре Виктор прекратил чтение. В голове был хаос. Люди, даты, места сражений, события, ламы, Богдо-хан, полковник Сипайлов, ради удовольствия удушающий невинные жертвы, его подручный капитан Безродный, вырезающий без сожаления русских в городах и селах, барон Унгерн, приказывающий уничтожать всех коммунистов и евреев, ибо евреи придумали революции, – все смешалось в кипящем мозгу. И над всей этой мятущейся массой желтое знамя Чингисхана с его мистическими знаками – свастикой. Оно реяло над палаткой барона Унгерна. Тут же вспомнился Гитлер. Неужели барон предвосхитил идеи фюрера? Или Гитлер позаимствовал их у Унгерна? Одинаковая ненависть к большевикам и евреям. Склонность к мистике и буддизму. Сходная символика – свастика. Такие же тибетские ламы-предсказатели были и у фюрера. Унгерн поддерживал буддизм и, наверное, верил в реинкарнацию. Не потому ли такое пренебрежение к смерти? Ведь она, по буддизму, переход в новое состояние. А может быть, как это ни парадоксально, Гитлер был перевоплощенным Унгерном?!

Виктор откинулся на спинку кресла от неожиданного предположения и закрыл глаза. Мысли лихорадочно вертелись вокруг Унгерна и Гитлера. Он потерял ощущение времени. Ему казалось, что он повис где-то между началом двадцатого века и его серединой. Внезапно Виктор уловил едва различимый шорох в кабинете, где сидел, а ноздри уловили табачный дым. Открыв глаза, Виктор остолбенел. Рядом с ним, в соседнем кресле сидел барон Унгерн. Виктор столько раз читал описание Романа Федоровича, столько раз вглядывался в фотографии барона, пытаясь прочитать в его глазах ответы на мучившие Виктора вопросы, что не узнать Унгерна он не мог. Виктор ощутил, как из глубины его души поднялась волна, заполнившая все его существо. Может, это инстинктивный ужас?

Сидящий рядом человек был высок, худощав, с широкими плечами и сравнительно небольшой головой. Над лицом нависал выпуклый лоб, по которому разметались спутанные рыжие волосы. Длинные казачьи усы и небольшая бородка, пронзительный взгляд стальных глаз. Одет он был в красно-желтый монгольский халат с генеральскими погонами. При свете ламп тускло поблескивали вышитые серебряными нитками двуглавые орлы на погонах. На груди висел Георгиевский крест.

– Вы же его собственноручно, – только и мог пролепетать Виктор, указывая пальцем на крест, и смутившись, поправился, – то есть, своими зубами изгрызли в тюрьме, чтобы большевикам не достался… – Виктор, будучи не в силах отвести взгляд от сверливших его глаз барона, покрылся потом.

Унгерн усмехнулся:

– Не уничтожь тогда я свой орден, лежал бы он сегодня в чьей-нибудь коллекции. Не для того мне его дали.

Виктор хотел спросить Романа Федоровича о том бое, за который был пожалован Святой Георгий 4-ой степени, но он уже и так знал ответ: «Вы не знакомы с обстановкой».

Унгерн нарушил молчание:

– Вы так долго думали о моей персоне, что я вынужден был как-то ответить вам… Но вы зря думаете, что я что-то скрывал. У меня не было тайн от моих людей. И вообще я таков, какой я есть…

– Роман Федорович, мне так хотелось, чтобы не было этой бессмысленной жестокости. Зачем вы унижали достоинство белых офицеров, ставили их в обоз, заставляли пасти скот, вместо того чтобы доверять им командование людьми? Ведь они были прекрасными специалистами.

Барон опять усмехнулся:

– Вам теперь хочется, чтобы тогда победила Белая армия? Тогда бы не было и Советского Союза. Ведь это ваше Отечество. Впрочем, о чем сейчас говорить. Свершенного не объясняют. За то, что сделано, не увещевают, и в том, что было, не винят. Это лишено смысла. Ответ на свой вопрос вы прочтете в воспоминаниях одного моего казака. Вот его слова, они не мои: «За что вас, офицеров, оскорбляет дедушка (ну, вы знаете, так меня называли мои бойцы)? Только за дело. А хуже оскорблений, чем вы и все русское офицерство перенесли от своей же солдатни, которую науськали на вас их комиссары, представить трудно… На вас плевали, погоны срывали, вас били и убивали. Чтобы спастись от этого, вы бегали, прятались, меняли свой облик, свою речь, а иногда и убеждения. Распущенная солдатня охотилась за вами, а вы прятались по чердакам, в подвалах и стогах сена». Эти офицеры спасали свою шкуру, грабили страну и бежали за границу, оставив страну на растерзание красным. Если бы эти господа имели мужество с честью умереть за отчизну, наверное, история пошла бы по другому сценарию. Что же касается жестокости, то человечность редко сочетается с искусными речами и умильным выражением лица. Как говорит Конфуций, «если благородный муж лишен строгости, в нем нет внушительности». Чтобы стать несгибаемыми в борьбе, белым офицерам надо было бы отказаться от многих желаний, кроме одного – желания спасти Родину.