В поисках Джейка

Вопрос застал Шолла врасплох, ворвался в его размышления о манерах солдат: сколько, как часто, где, зачем. Человек, задавший вопрос — новичок с невыразительным лицом, сидевший среди солдат, — не имел оснований рассчитывать получить ответ от Шолла, но он свой вопрос задал, и другие его поддержали. Шолл понимал, что придется отвечать.

— Что произошло? Откуда они взялись? Что произошло?

Шолл тряхнул головой.

— Из зеркал, — сказал он, зная, что ответ им уже известен. — Из амальгамы.

Он прибег к языку, заимствованному из книг по физике, к языку законов и гипотез, носивших имена живущих и умерших людей, сформулировавших эти законы, и добился, чтобы казалось, будто он свободно владеет этим языком. Дешевый прием. Он сообщил им (немедленно пожалев об использовании жаргона), что «эн-один минус тета-один остается равным эн-два минус тета-два». Разве что в особых случаях.

Разве что в случаях, когда эн-один равно минус эн-два. В случаях отражений.

Существует штука, которая называется «Фонг-модель», сообщил Шолл. Это кривая. Модель, которая показывает, как перемещается свет. Чем больше блестит поверхность, тем более четок и ярок отраженный свет, тем уже спектр, в котором его можно наблюдать. Эта модель используется для описания того, как свет отражается от бетона, бумаги, металла и стекла, как угол зеркального отражения сужается и приближается к углу падения, как световое пятно становится ярче, тогда как поверхности становятся все более зеркальными.

Но что-то произошло, и «Фонг» сейчас описывает поворачивающийся ключ.

Когда-то ключ был подвижной шкалой. Асимптотой[36]. Бесконечным приближением к бесконечности или к нулю. Теперь стал порогом. Когда отраженная яркость становится более точной, когда угол отражения сходится к равенству с углом падения, приближается к грани, — это изменение состояния, сказал он. Пока не будет достигнут критический рубеж: когда свет встречает на своем пути сверкающую поверхность, и все изменяется, и свет отпирает дверь, и зеркало становится вратами.

Зеркала становятся вратами, и нечто проникает сквозь них.

— Это мы знаем, — выкрикнул кто-то. — Это мы уже знаем. Расскажи нам, что произошло. Расскажи нам, как это произошло.

Этого Шолл не мог. Ему нечего было сказать, кроме того, что эти люди уже знали от вампиров, наиболее понятных из числа имаго.

Но солдаты оставались на местах и по-прежнему смотрели на него. Им хотелось, чтобы он выразился определенно: они горели желанием простить его. Они задавали вопросы, которые позволяли ему отвечать обиняками, сохранять загадочно-умный облик. Он прошел по руинам Лондона, на которые они только смотрели со стороны. Он может рассказать им о городе куда больше, чем они способны узнать в ходе своих робких и безрезультатных вылазок.

— Я прошу вас о помощи, — неожиданно заявил Шолл. Многие отвернулись от него, но офицер не отвел взгляда. — У меня есть план. Я могу с этим покончить. Но мне нужна ваша помощь.

Мужчины и женщины все еще продолжали ждать. И в этом не было откровения. Шоллу оставалось только бормотать дальше. Он заговорил с ними о том, что хотел обнаружить, куда хотел отправиться, и, в конце концов, услышал лишь несколько вздохов. Некоторые заспорили. Он рассказал им, чего от них хочет, чего они должны были добиться и куда им следовало идти.

Шолл расшевелил их, но споров, которых он ожидал, было все-таки очень мало. Солдаты Хита хотели, чтобы их убедили. Но они не были настроены на самоубийство. Им требовалось нечто большее, чем его увещевание.

Он говорил тонкими намеками, не касаясь деталей, но дразня их внимание. Он побаивался продвигаться вперед в одиночку, и он нашептывал им тайны, вещи, о которых слышал, говорил о том, что может совершить только он. Он старался добиться того, чтобы они, заинтригованные, присоединились к нему.

К его изумлению и отчаянию, этого не случилось.

4

Вы заставляли нас причинять боль друг другу и себе. Вы заставляли нас пускать друг другу кровь, когда дрались перед вашими зеркалами. Вы игнорировали их, как и нас, и мы не могли сопротивляться. Когда у вас происходила поножовщина, стрельба. Когда вы резали друг другу глотки и истекали кровью, как и мы. Мы закалывали друг друга ради ваших тщеславных капризов и присоединялись к вам в самоубийстве. А когда вы застеклили ваши морги, вы захватили нас там и заставили разлагаться вместе с вами.

Мы боролись с вами. Способы были.

Ваш мир покрывался зеркалами и оплетал нас все новыми световыми паутинами. Нам приходилось творить ваши дома, вашу одежду. Когда вы заводили животных, нам приходилось творить и их, отливая вещество нашего мира в запуганные образы ваших собак и кошек, одушевлять их, потакать им, как марионеткам, когда они безмысленно обнюхивали и облизывали зеркала. Тяжко и унизительно. Но куда хуже бывало тогда, когда вы глядели на себя. Тогда нам оставалось только превращаться в кукол. Ваша чувствительность неведомо для вас требовала нашего присутствия.