В поисках истины

Он назвал схимника, святого старца, не покидавшего уж лет тридцать кельи в лесу. Говорили про него, что он делает чудеса, врачует телесные и душевные болезни.

— Да ведь он далеко отсюда живет, Алешенька, когда же ты успеешь, уже ночь на дворе, — заметила Катерина.

— Ничего, — отвечал он отрывисто и торопливо зашагал к тому дому, где они всегда останавливались, когда приезжали в Троицкую лавру. Дом этот принадлежал старушке, вдове одного из приказчиков Сынкова, поселившейся здесь, чтоб умереть поближе к мощам святого угодника.

В этот день Катерина так намучилась стоянием в церкви и смутным предчувствиями беды, что не успела опустить голову на подушку, как заснула словно убитая.

И приснился ей странный сон: будто они оба с Алексеем молоды и начинают жизнь сызнова. На душе у них так легко и радостно, как никогда не бывало. И будто в прошлом нет у них никаких ужасов. Все стерлось и по ветру развеялось, точно никогда и не бывало. И нечего им стыдиться и некого им бояться. И стоят они оба, взявшись за руки, как влюбленные, на краю беспредельного света, на который они налюбоваться не могут, так он прекрасен и таким блаженством наполняет их душу. А назад оглядываться не стоит, там уж ничего нет, все впереди. И Алексей ей как будто говорит: «Мы свое отстрадали, теперь нас ждет новая жизнь». «Но кругом нас все чужое», — подумала она. И не успела мысль эта мелькнуть в ее голове, как он уж угадал ее и ответил на нее: «Это путь к Истине. Всю жизнь мы искали его и наконец нашли».

От этих слов она проснулась.

Солнце, пробиваясь сквозь щели ставень длинными золотыми нитями, врывалось к ней из растворенного в садик окна вместе с веселым чириканьем птичек и ароматом цветов.

Но Алексея в комнате не было.

Кто же говорил с нею сейчас?

Звонкий удар колокола ответил на этот вопрос.

К обедне заблаговестили, надо скорее вставать, одеться и идти а церковь. Она сегодня причащается. Вчера вечером старичок монах отпустил ей ее грехи, вот почему, верно, ей так сегодня легко. И Алеше будет так же хорошо, когда он вернется от схимника. Она даже не спрашивала себя, почему его нет до сих пор.

Восторженный подъем духа, навеянный чудными грезами, не покидал ее и во время всей обедни. Только тогда и опомнилась она, когда священник, поздравив ее с принятием святых тайн, таинственным шепотом прибавил, что имеет ей передать поручение от супруга, а потому после обедни зайдет к ней.

Поручение от мужа!.. Значит, сам он не вернется… Значит, он уехал… Куда?

XIII

Наступила осень.

Дело Курлятьева затягивалось. В Петербурге как будто с умыслом медлили дать ему настоящий ход. Пронесся было слух, что пришлют чиновника, чтоб исследовать его на месте, но слух этот оказался преждевременным; за дело это как будто еще и не принимались, никакого ответа на донесение о нем не приходило, но со стороны, из частных сведений, городские власти узнали, что к нему отнеслись в высших сферах очень странно: в виновность Курлятьева никто не верил. Кто там стоял за него — неизвестно, но что защитник его или защитница принадлежит к тем, что близко стояли к молодому царю, это было ясно, как день.

Может быть, сама вдова убиенного, княгиня Дульская? Но вскоре стало известно, что ее и в России нет; она уехала за границу с детьми, оставив доверенность на управление имением тому самому приказчику, который этим занимался при покойном ее муже. Губернатор, председатель уголовной палаты и прокурор терялись в догадках, а Корнилович просто с ума сходил от досады и нетерпения. Давно ускакал бы он в Петербург, чтоб все самолично разнюхать, если б не боялся, что без него Курлятьеву дадут возможность бежать, и дело, на котором он строил благополучие всей своей жизни, прекратится, как многие дела того времени. За примерами недалеко было ходить, судебные архивы изобиловали ими.

Бахтерины в этом году в деревню не ездили. Софья Федоровна целые дни проводила в саду, которым в этом году садовник занимался особенно тщательно. От цветов, расцветающих в куртинах под окнами барыниной спальни, да от розовой и белой акации вдоль каменной ограды аромат разносился по всему переулку.

Что происходило в душе Софьи Федоровны, отгадать было трудно; никому не поверяла она своих дум, но на вид она была спокойна, и, глядя на нее, когда она спускалась с широких ступенек террасы, обсаженной старыми, тенистыми деревьями, в белом вышитом капоте и в кружевном чепце с цветными лентами на седеющих волосах, трудно было предполагать, что ее гложет печаль и забота: так тверда была ее поступь и спокоен взгляд. У нее вошло в привычку все утро, до обеда, сидеть под кудрявым вязом за вышиванием бисером и шелками в пяльцах. Никогда не спрашивала она, где дочь, и когда Магдалина опаздывала к обеду, не выказывала ни удивления, ни беспокойства. На доклад дворецкого, что уже третий час, пора подавать кушать, а боярышни все еще дома нет, она отвечала с невозмутимым спокойствием и не поднимая глаз с работы:

— Надо ее подождать, она скоро вернется.