Читаем В поисках истины полностью

Но едва только останавливалась она, чтобы прислушаться, как все смолкало, а когда она нагибалась, чтоб освободить рясу из цепких когтей, впивавшихся в нее, то когти эти оказывались репейником или сухой веткой и, осенив себя крестным знамением, она шла дальше, досадуя на себя за малодушие.

Однако у поворота от плетня к пустому пространству, заваленному бревнами и щебнем, оставшимся от постройки новых келий, она так ясно услышала за плетнем шорох и вздох, что опять, как вкопанная, остановилась и стала всматриваться в огонек от лампады, теплившейся перед образами в ее келье.

Это в их садике кто-то вздыхает. Неужели она уйдет, не удостоверившись, что ей померещилось и что ни племянницам ее, ни гостьям их не грозит никакой опасности?

Но как это сделать, не обеспокоивши их, не нарушив их сна? Долго стояла она в нерешительности. А погода между тем стихала. Унялся ветер, и смолкли вместе с ним все остальные таинственные звуки; как сквозь землю провалилась нечистая сила, смущавшая ее душу несколько минут перед тем. И точно для того, чтоб окончательно ее успокоить, тучи раздвинулись, выглянула из них луна, озаряя своим мирным блеском плетень со свесившимися через него ветвями, и лес, неподвижно черневший вдалеке за ним, и стали ей смешны только что испытанные страхи.

Чего ей бояться? Девицы спят при свете лампадки, яркой звездочкой сверкавшей сквозь ветви густого садика; на них милостиво взирают лики святых угодников из киота да ангел, хранитель невинности и девической чистоты. Они так мало подозревают зла, что забыли даже завесить окна, укладываясь спать. Да ведь и то сказать: от кого им таиться? Келья стоит особняком; не только ночью, но и днем никто мимо не проходит, разве только послушница пробежит здесь из огорода, чтобы ближайшим путем вернуться к старице, пославшей ее из кухни за горстью гороха или кочном капусты.

Таким миром веяло из садика с этой звездочкой в конце его, что мать Агния окончательно успокоилась и, мысленно сотворив молитву, пошла дальше.


А в садике, от которого она удалялась поспешными шагами и с легким сердцем, вот что происходило. Раздался легкий свист, зашелестели листья, захрустели ветки, и стройная фигура, давно уж в трепетном ожидании прижимавшаяся к высокому клену, боязливо поглядывая то на плетень, то на келью с теплившимся огоньком перед образами, пустилась бежать на зов, прямо к тому месту, где другая фигура в монашеской рясе, с капюшоном, надетым на голову, протягивала ей руки между ветвями, что перевешивались через изгородь.

Молча охватили эти руки тонкий стан беглянки, приподняли ее и поставили на землю среди конопли, но на одно мгновение, для того только, чтобы крепко прижать ее к своей груди, осыпать лицо ее жаркими поцелуями и, снова взяв ее, как ребенка, на руки, унести дальше к дереву, у которого привязана была лошадь.

Все так же быстро и молча посадил монах похищенную девушку в седло, сам сел позади нее, обняв одной рукой свою подругу, взял другой поводья, ударил коня и стрелой помчался к лесу.

XIX

Про исчезновение племянниц мать Агния узнала только после ранней обедни, когда улучила минутку прибежать к себе в келью. Девиц она нашла в большом переполохе.

— Катерина Николаевна вышла погулять рано утром да заблудилась, верно, в лесу, до сих пор ее нет, — объявила Марина, поднимаясь к ней навстречу.

— А Маша где?

— Марья Николаевна пошла ее отыскивать.

— Одна?

— Одна; мы собрались было с нею идти, она не пожелала, говорит, что одна скорее найдет сестрицу, и вот до сих пор ее нет. Уж мы Варьку послали к ручью, может, там они обе.

Томимая тяжелым предчувствием, мать Агния прошла в светелку, где провела ночь ее старшая племянница, и как переступила порог, так и поняла, в чем дело: Катерина в ту ночь совсем не ложилась, до кровати никто не притрагивался. Четки, забытые Агнией на подушке, лежали на том же месте. Где провела Катерина ночь?

Окно было настежь растворено. Машинально подошла к нему старица и, заглянув в садик, увидала, что плетень напротив окна поломан. Вспомнился ей вздох, слышанный вечером за этим плетнем, а также странный шум, что несся из леса под свист ветра и вой бури. Кто-то мчался как будто верхом, топтал землю, шурша сухими листьями и ломая ветви.

О недаром захотелось ей остановиться, прислушаться, подождать приближения таинственного всадника!

Катерина бежала. Куда? С кем?

Страшно было останавливаться на этих вопросах. А Марья? Неужели и она тоже?..

Рыдания из соседней комнаты заставили ее туда кинуться.

Марина в отчаянии ломала себе руки. Подруги ее голосили вокруг нее. В дверях стояла задыхавшаяся от беготни и красная, как мак, послушница, а из-за ее спины выглядывала бледная, с искаженным от испуга лицом Варька.

— Что случилось? — спросила старица.

— Марья Николаевна тоже пропала, ее тоже разбойники увезли…

У Агнии ноги подкосились, и, если бы не кинулись ее поддержать, она упала бы на пол; но это длилось недолго, почти тотчас же оправилась она, оттолкнула окружавших ее девушек и стала властным тоном допрашивать вестовщицу.

— Откуда знаешь? Кого видела? Кто сказал?

Перейти на страницу:

Все книги серии Библиотека исторической прозы

Остап Бондарчук
Остап Бондарчук

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Хата за околицей
Хата за околицей

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Осада Ченстохова
Осада Ченстохова

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.(Кордецкий).

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Два света
Два света

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза

Похожие книги

Виктор  Вавич
Виктор Вавич

Роман "Виктор Вавич" Борис Степанович Житков (1882-1938) считал книгой своей жизни. Работа над ней продолжалась больше пяти лет. При жизни писателя публиковались лишь отдельные части его "энциклопедии русской жизни" времен первой русской революции. В этом сочинении легко узнаваем любимый нами с детства Житков - остроумный, точный и цепкий в деталях, свободный и лаконичный в языке; вместе с тем перед нами книга неизвестного мастера, следующего традициям европейского авантюрного и русского психологического романа. Тираж полного издания "Виктора Вавича" был пущен под нож осенью 1941 года, после разгромной внутренней рецензии А. Фадеева. Экземпляр, по которому - спустя 60 лет после смерти автора - наконец издается одна из лучших русских книг XX века, был сохранен другом Житкова, исследователем его творчества Лидией Корнеевной Чуковской.Ее памяти посвящается это издание.

Борис Степанович Житков

Историческая проза
Добро не оставляйте на потом
Добро не оставляйте на потом

Матильда, матриарх семьи Кабрелли, с юности была резкой и уверенной в себе. Но она никогда не рассказывала родным об истории своей матери. На закате жизни она понимает, что время пришло и история незаурядной женщины, какой была ее мать Доменика, не должна уйти в небытие…Доменика росла в прибрежном Виареджо, маленьком провинциальном городке, с детства она выделялась среди сверстников – свободолюбием, умом и желанием вырваться из традиционной канвы, уготованной для женщины. Выучившись на медсестру, она планирует связать свою жизнь с медициной. Но и ее планы, и жизнь всей Европы разрушены подступающей войной. Судьба Доменики окажется связана с Шотландией, с морским капитаном Джоном Мак-Викарсом, но сердце ее по-прежнему принадлежит Италии и любимому Виареджо.Удивительно насыщенный роман, в основе которого лежит реальная история, рассказывающий не только о жизни итальянской семьи, но и о судьбе британских итальянцев, которые во Вторую мировую войну оказались париями, отвергнутыми новой родиной.Семейная сага, исторический роман, пейзажи тосканского побережья и прекрасные герои – новый роман Адрианы Трижиани, автора «Жены башмачника», гарантирует настоящее погружение в удивительную, очень красивую и не самую обычную историю, охватывающую почти весь двадцатый век.

Адриана Трижиани

Историческая проза / Современная русская и зарубежная проза
Великий Могол
Великий Могол

Хумаюн, второй падишах из династии Великих Моголов, – человек удачливый. Его отец Бабур оставил ему славу и богатство империи, простирающейся на тысячи миль. Молодому правителю прочат преумножить это наследие, принеся Моголам славу, достойную их предка Тамерлана. Но, сам того не ведая, Хумаюн находится в страшной опасности. Его кровные братья замышляют заговор, сомневаясь, что у падишаха достанет сил, воли и решимости, чтобы привести династию к еще более славным победам. Возможно, они правы, ибо превыше всего в этой жизни беспечный властитель ценит удовольствия. Вскоре Хумаюн терпит сокрушительное поражение, угрожающее не только его престолу и жизни, но и существованию самой империи. И ему, на собственном тяжелом и кровавом опыте, придется постичь суровую мудрость: как легко потерять накопленное – и как сложно его вернуть…

Алекс Ратерфорд , Алекс Резерфорд

Проза / Историческая проза