В поисках Ханаан

— Иначе вы пошли бы убивать, верно? — Шульц печально посмотрел на нее. — А знаете, Курт был чистокровным немцем. По матери он из рода прусских вояк. По всей вероятности, погиб. По крайней мере, точно установлено, что в сорок первом его посадили за недоносительство в концлагерь. Это неподалеку отсюда. А я остался жив, — Шульц задумчиво покачался с пятки на носок. — Вот вам и кровь за кровь.

— Мне жаль вашего брата, но согласитесь, немцы получили по заслугам, — с плохо скрытой ненавистью возразила она.

— Вы убеждены? — желчно отозвался Шульц. — Так вот, в тридцать девятом году я встречал октябрьские праздники на Красной площади. Меня поразил народ. То же обожание, такие же приветственные вопли, как на Унтер ден Линден. И я вспомнил Курта. Он мне втолковывал: «Нет диктатора без толпы и нет толпы без диктатора». Но когда я вместе с колонной шел мимо Мавзолея, то искренне вместе со всеми кричал: «Да здравствует великий Сталин!» И помню, как захватило дух от восторга.

Зоя Петровна шла молча. «Неужели провоцирует? — думала она. — Может быть, считает, что оттепель оттепелью, а морозов не миновать. И готовит на всякий случай искупительную жертву? Но я всего лишь мелкая сошка». В ней проснулся глубинный звериный нюх на опасность. Благодаря ему она уцелела и выжила. И этот нюх ей подсказывал, что от Шульца следует держаться подальше.

Иногда Зое Петровне казалось, что он чувствует ее настороженность. И оттого ощущала себя виноватой. Уж слишком многим была ему обязана. И долг ее рос из года в год. Это была и его забота о дровах, торфе, картошке, капусте — тех жизненно необходимых вещах, без которых им с Симочкой на ее скромную зарплату просто было не выжить. И обкомовские пайки. Шульц с безоглядной щедростью делился ими. Даже модными ботиками, прозрачными, точно паутинка, капроновыми чулками, шуршащим небесно-голубым нейлоновым плащом и всякими мелочами — все, чем так щедро он одаривал Симочку, — всем этим Зоя Петровна была обязана Шульцу. Хотя, как в дальнейшем выяснилось, Симочка, сама его об этом просила. И не только просила, но даже не стеснялась звонить и напоминать. В отличие от матери, она без труда сблизилась с Георгом и стала называть его Гео. А он ее, словно в шутку, на французский манер — Симона. И Симочку это подкупило. Она терпеть не могла своего имени Серафима, считая его грубым и деревенским. Между ними почти сразу возникли какие-то свои отношения, они перебрасывались понятными лишь им одним шутками. Георг приносил ей из обкомовской библиотеки московские журналы, за которыми охотились в городе, брал с собой на закрытые просмотры иностранных фильмов. Даже Вилик, вражда с которым отошла в прошлое, оказался на отшибе их дружбы.

А в день, когда Симочке стукнуло пятнадцать, Георг прислал с шофером подарок — дамский велосипед. Сняв вощеную бумагу и увидев блестящий никель рамы, пеструю сеточку, прикрывающую заднее колесо, Симочка побледнела от восторга.

И начались ее воскресные убеги вместе с Шульцами за город. Вилик и Георг заезжали за ней чуть ли не на рассвете, когда город еще спал. Симочка, которую обычно было не добудиться, уже поджидала их во дворе, переминаясь от нетерпения с ноги на ногу. Зоя Петровна стояла рядом и, перебарывая в себе тревогу, наспех давала ей последние наставления, а после, выйдя из ворот, глядела им вслед.

Как в случае с Дашей, Симочка быстро и безошибочно нащупала в Георге слабую струну и вскоре начала им вертеть, напропалую кокетничая и капризничая. Зоя Петровна конфузилась, считая, что Симочка переступает границы приличия. То и дело резко одергивала ее. Пыталась всучить Шульцу деньги за подарки. А он, посмеиваясь над ее щепетильностью, отнекивался или называл смехотворные цены. Однажды, когда они остались вдвоем, Георг сказал задумчиво:

— У вас очаровательная дочь. Это наваждение. Смотрю на нее, а перед глазами моя сестра Ева: такие же зеленые глаза, кудри и носик уточкой. Она ужасно страдала из-за своего носа. Он ей казался безобразным. На ночь она надевала на него бельевую прищепку. У нее были три страсти — наряжаться, читать романы и выступать перед публикой. За взрывной, своевольный характер мы дразнили ее фейерверком. Она была страшной кокеткой. Вокруг нее всегда кружились кавалеры. В восемнадцать лет Ева выскочила замуж за врача из Гамбурга, хотя родители пытались отговорить ее от этого брака. В конце концов, папа сдался, сказал: «Абсолво тэ» — отпускаю тебя — и расплакался. Евин муж оказался заядлым сионистом. Мама во время семейных обедов сажала между нами Курта, потому что мы с Евиным мужем вечно спорили. После свадьбы они уехали в Палестину.

— Сестра уцелела? — глухо спросила Зоя Петровна.

— Нет, — отрывисто выдохнул Шульц. — Ей там быстро все надоело. Она начала хандрить: тяжелый климат, грязь, глушь, ни театра, ни развлечений. И настояла на своем — они вернулись и осели в Гамбурге.

— В Гамбурге? — переспросила Зоя Петровна, превозмогая себя и чувствуя, как по телу у нее пробежала крупная дрожь.

— Что с вами? — всполошился Георг.