В поисках Ханаан

— Не смей на себя взваливать все беды мира. То, на что он решился, легче всего, — проронила Зоя Петровна. — Тяжелее достойно прожить.

— Ха-ха! Достойно прожить, — театрально захохотала Симочка, и в глазах ее заметалась ярость. — Кто бы говорил! Да чем ты лучше этой шайки? Ходишь с постным лицом, как монашенка, а сама такая же. Ты хоть читаешь себя? Сплошной сироп! Все хорошо, прекрасная маркиза. Почему в парке на него набросилась? Раньше, когда он был у власти, в глаза ему заглядывала. Думаешь, я не видела, что ты к нему ластишься, как бездомная собака? Он тебя жалел. И ничего больше. А меня любил. Как мужчина любит женщину. И даже руку мне целовал.

— Что ты несешь? — глухо ахнула Зоя Петровна.

— Задело за живое? — злорадно усмехнулась Симочка. — Ты всегда ревновала его ко мне!

Зоя Петровна, глядя на дочь пустыми глазами, думала о том, что, не будь Симочки, она бы пошла за Шульцем следом. Сегодня. Сейчас, не откладывая. Потому что дочь права. Ее ревность — вот что погубило Георга. Все дело в ней.

И тут мысль Зои Петровны споткнулась. Да-да, ревность. Но кого она приревновала? Симочку? Георга? Их обоих? Все начало путаться, рваться в ее сознании. Зоя Петровна пристально смотрела на Симочкин рот, на ее розовый язык и маленькие пузырьки слюны в уголках губ — и не слышала ни звука. Она думала о том, что Георг до последнего остался верен себе. Уйти из дома и застрелиться, чтобы никому не доставлять беспокойства. Корчиться, сидя на земле и прилаживая длинное дуло ружья ко рту своими неумелыми тонкими пальцами. Когда все можно сделать намного проще. Ружье — баловство, излишество. У нее еще с военных лет было продумано несколько верных способов: обрывок веревки, которым подпоясывалась, и зашитый в ватник обломок лезвия. Жаль, что они не поговорили на эту тему.

Да, у нее был выбор. И она долгие годы утешала себя этим. Но потом расслабилась, размякла. Расплеваться и уйти из этого мира — что может быть проще? Потому что нет больше сил переносить это жжение в груди. Эту неутихающую боль, которую она носит в себе уже не один десяток лет. И никто об этом не знает. Ни одна живая душа. Только мертвые. Она отсекла свое прошлое раз и навсегда. Она никогда не позволяла себе носиться с ним и философствовать, как это делал Георг. Это его и погубило. А сейчас нужно выстоять. Не для себя. Для девочки. Самое тяжелое впереди, когда она осознает всю тяжесть потери.

В сознание Зои Петровны ворвался голос Симочки:

— Думаешь, не помню, как к нам приехал какой-то мужчина? Вы уходили с ним спать за занавеску. Тебя он целовал, а в мою сторону даже не смотрел. Ты, святоша! Скажи, кто мой отец?

— За-мол-чи. За-мол-чи, — Зоя Петровна закрыла уши руками и замотала головой, как китайский болванчик.

После экзаменов на аттестат зрелости Симочка начала собираться в Москву. Зоя Петровна, ужасаясь себе, втайне осознавала, что ждет ее отъезда. Так ждут неминуемого горя с ясным сознанием того, что рано или поздно это случится. А раз так, то лучше поскорей. Потому что ожидание изматывает. Она устала от крупных и мелких стычек с дочерью, от тактики умалчивания главного и непрерывного перемалывания мелочей, от оскорбительной игры в молчанку.

Зоя Петровна хотела перед отъездом взять с нее слово каждую неделю писать. Но потом подумала, что слову этому — грош цена. И ничего не стала говорить.

Симочка уехала в середине июля. Теперь, возвращаясь домой, Зоя Петровна, наскоро перекусив всухомятку, сразу хваталась за очередную рукопись, полученную в издательстве. Стараясь не вслушиваться в настороженную тишину пустой квартиры, работала далеко за полночь, с тем чтобы потом провалиться в короткий чуткий сон, а утром снова бежать на работу. Нужны были деньги, чтобы залатать прорехи, связанные с отъездом Симочки в Москву. На ней висели долги — Даше, в кассу взаимопомощи и аванс, взятый в газете на месяц вперед. А впереди маячили долгие пять лет учебы дочери в столице. Она боялась, что такую круговерть ей долго не выдержать, но старалась об этом не задумываться.

В конце августа, когда она сдавала очередную работу в издательстве, главный редактор позвал ее в свой кабинет, кивнул на растрепанную пухлую рукопись на краю стола и сказал с нехорошей усмешкой:

— Наследство покойного Шульца. По его требованию это, — он брезгливо дотронулся до рукописи, — внесли в темплан два года тому назад. Эти Абрамы и Сары всю войну просидели в тылу, как тараканы за печкой, а теперь выползли на свет божий героями. Ну владейте! — и протянул ей рукопись. — Договор у бухгалтера. Аванс пятьдесят процентов. Если надо, добавим еще. — У самой двери со значением обронил: — Не торопитесь. Авось погода изменится к лучшему.

Зоя Петровна слушала его с непроницаемым лицом, стараясь думать лишь об авансе. Она расписалась в договоре, получила две запечатанные пачечки нарядных похрустывающих пятирублевок, к которым все еще никак не могла привыкнуть после реформы, и, окрыленная, помчалась на почту, чтобы отправить Симочке ровно половину. Оставшиеся деньги мысленно распределила между Дашей и кассой взаимопомощи.