В поисках Ханаан

— Какое мне дело до глобальных процессов? Я для себя — одна. Просто в нашей семейке дед всегда правил балом. В детстве завлекал нас своим Ханааном. А когда мы подросли, начал нам, девочкам, вбивать в головы: «Шануйте (уважайте) себя. Не выскакивайте, сломя голову, замуж. Успеется. В нашей семье старых дев не бывает. И помните, еще не родился тот мужчина, который бросит женщину из семьи Голь». А мы уже все знали, что Редер регулярно изменяет Манюле. И меня в ту пору бросил мальчик из моего класса. Потом это повторялось. И не раз! Тебе хорошо — ты всю жизнь старалась держаться подальше от нашей семейки. Считай, что жила на выселках. А я в самом эпицентре урагана, рядом с Бельчонком, которая привыкла, что все пляшут под ее дудку: и семья, и танковая дивизия северо-западного края. Так что ни один мой роман не выпадал из ее поля зрения. Но ведь и я была та еще штучка. Знаешь, из-за чего меня бросил твой муж? Он возжелал ребенка. А я хотела болтаться с приятелями по кафе, болтать с ними о литературе, мотаться в Москву, пристраивая в редакциях свои стишата. Бегать там по театрам, вечерам поэзии, напропалую кокетничать с мужиками. Сидеть до ночи в кафе «Литерату». И все это от молодости, беззаботности и уверенности в своем везении и счастье. Считала, жизнь — сплошной праздник. «У меня творческая профессия», — твердила я этому страстотерпцу. Пока он, в конце концов, меня не бросил.

— Линка, но у тебя же талант! — искренне возмутилась я.

— Только не исполняй при мне коронную арию Бельчонка. Если хочешь знать, таких как я — лопатой греби. Б-г не скряга, сеет щедро, но не каждому дано взойти и созреть. И потом… — Она запнулась. —… После того, как он бросил меня, во мне все смолкло. Ушло, как вода уходит в песок.

— Не прибедняйся! Я знаю твои стихи, которые ты написала после него.

— Что ты несешь? Вчитайся! Везде он. Он. Он. Это как наваждение.

— А сейчас? — угрюмо спросила я.

— Голубка ты моя, я тут пашу, а не пишу! Одно, к счастью, исключает другое, — Лина посмотрела на меня и вдруг засмеялась: — Ну, пожалей меня, пожалей! Добрая ты наша.

Она встала с постели, открыла окно и, перегнувшись через подоконник, закурила. В ночной тишине отчетливо зазвучал ее низкий хрипловатый голос:

Соберем пыль с дорог наших странствий,
Идеалов истлевших одежды,
Камни с троп наших вечных исканий
И золу отгоревшей надежды.
Все смешаем с испариной страха,
Влагой слез униженья, позора.
Росным потом последней рубахи…

Внезапно резко повернулась:

— Недавно вычитала интересную теорию. Оказывается, не всем детям Израилевым суждено вернуться в Ханаан. Тем, кто погрязли в идолопоклонстве, путь заказан навсегда. Как мне, например. Понимаешь эту метафизику? Мое тело здесь, под этим палящим солнцем, каждую минуту на меня могут с воплем «Аллах Акбар» наброситься с ножом или пристрелить. Но душа моя обречена до прихода Мессии блуждать в долине язычников. А главное — в этой стране чуть ли не половина таких, как я. Так что не рвись сюда. Держись там до последнего.

— Я думаю, везде выживу, — вырвалось у меня.

— Угу, ты ведь у нас сирота, а сироты — цепкие как репейник, — откликнулась Лина. — Только тут и не такие бойцы ломаются. — Она на секунду умолкла и вдруг медленно, словно через силу, сказала: — Если ты его не любишь, отдай мне. Ничего не отвечай! Молчи! Но ты там у себя дома, а я здесь одна.

Сердце у меня покатилось, покатилось. Казалось — не передохнуть. Лина погасила сигарету, закрыла окно и легла в постель.

— Помнишь старую больницу в Кальварии? Там работал мой знакомый врач. Он делал аборты. Мне эта больница стала, как дом родной. Я со счету сбилась. Но стойко держалась за свою свободу. Это был мой фетиш. Теперь, когда смотрю на детей, думаю, и у меня мог быть такой же. Главное — обидно, что Машка не от него, а от этого ничтожества.

— Ты еще смеешь плакаться? У меня никого не было и не будет! Это мне семь лет работы в Дубровске аукаются. — В этой мгновенной вспышке вдруг прорвались моя ненависть к самой себе, изуродовавшей свое тело, и страх перед надвигающейся одинокой старостью, и безумная ревность к Машке.

— Не распускай нюни! Возьми ребенка на воспитание. Ты не представляешь, с какими детьми возятся в этой стране! Слепыми, глухими, параличными. А главное — ни черта не бойся и не скули. Вечно глаза на мокром месте!

— Теперь из меня и слезинки не выжмешь, — тихо засмеялась я. — Видно, все выплакала в детстве. Помнишь, дед обзывал меня плакальщицей?

— Бедный Аврум, — печально отозвалась Лина. — Вся молодость прошла в бегах, в метаниях, в погоне за фата-морганой, а потом состарился и осел. А мы разве не так же живем? Но он хоть умел прятаться за свои шуточки. А нам за что прятаться?

Мы платим за грехи отцов
Каленой жертвенной монетой.
Пусть песни их давно отпеты…