В поисках Ханаан

Сам собрал твои вещи, туда же уложил пеленки и одеяльце для малыша, который вот-вот должен был появиться, и усадил тебя в кабину грузовика. Насчет того, что уехала, не было ни тени сомнения. Кто же знал, что все пути уже отрезаны и через неделю ты, едва живая, вернешься назад…

А в 44-м, как только долетит слух, что город освободили, тебя снова потянет домой, как подыхающего зверя тянет в его логово. Ты едва волочила ноги и была вроде как не в себе. А Симочка в свои три года могла лишь ползать и мычать, подергивая головкой.

За месяц вы дотащились до Суконного переулка. Отсюда до дома оставалось всего ничего. Ковыляя, повернула за угол и увидела дощатый забор, резные наличники на окнах, давно не крашенные, облупившиеся ставни. Приоткрыла калитку. Во дворе женщина, накинув на голову мешковину, поспешно снимала развешанное на веревках белье. И только тут ты заметила, что с неба сыплет мелкая морось.

Из глубины будки залаял пес. «Иди отсюда, иди. Самим жрать нечего! — закричала женщина. — Иди, а то собаку спущу», — пригрозила она. «Это мой дом», — прохрипела ты.

На крыльцо вышел коренастый мужчина в брезентовом плаще. «Тебе кого?» — хмуро спросил он. Прикрикнув на пса, поманил под навес, где раньше была поленница. Клацая зубами и прижимая к себе плачущую от испуга Симочку, ты начала бессвязно бормотать про дом, про мужа-фронтовика. «Как фамилия?» — коротко спросил он. «Гутман». «Ты ейный документ погляди», — зло крикнула женщина. «Нет у меня документов», — призналась ты. «Стой здесь!» — приказал мужчина и скрылся в доме. Вскоре вышел с узелком в руке. «На работу опаздываю. Давай быстрей», — приказал он. Затем выхватил у тебя из рук Симочку и пошел быстрым шагом.

Ты взвыла как сука, у которой отняли щенка. Кинулась вдогонку. Он не останавливаясь, на ходу тебе втолковывал, что лучше подобру-поздорову ехать куда подальше, где тебя не знают. «Потому что тут жизни вам, явреям, тапер не будет. Ты ж одна. Хто табя оборонит? Ни родни, ни мужа». Симочка, извиваясь и царапаясь, рвалась у него из рук. Он с силой тряхнул ее и строго прикрикнул.

Вы добежали до вокзала. На путях стоял эшелон, готовый к отправке. Он подошел к вохровцу, уже взобравшемуся на подножку: «Браток, прихвати сноху с дитем. Ей в сторону Гродно. Только ты за ей приглядывай. Муж погиб. Так она немного того с горя. Возьми за труды, — и вынул из-за пазухи бутылку мутноватой жидкости, заткнутую тряпицей, — не сумневайся. Сам гнал», — и передал с рук на руки Симочку. Затем подсадил тебя, сунул в руки узелок. Поезд тронулся. Ты опустилась на пол, начала укачивать плачущую Симочку, вяло думая о том, что на мужчине был надет брезентовый плащ Марка. И ошибки тут быть не может. Сама кроила и строчила на мамином «Зингере» перед войной.

Когда Симочка успокоилась, вспомнила про узелок. Развязав, увидела пять вареных картошек и пожелтевший старый кусок сала, завернутый в промаслившийся исписанный листок. Пригляделась к витиеватым завитушкам-вензелям. Машинально пробежалась по строчкам. «Дрянь, наверно, ты уже вернулась из эвакуации. Где твоя совесть? За три года Марк не получил ни одного письма. Люди видели тебя в Ташкенте с офицером. Как последняя…» По краю листок был неровно оборван. От бумаги пахло старым лежалым жиром. Буквы слегка расплылись. «Меня зовут Лена. Мы живем вместе два года. Я не отсиживаюсь в тылу как некоторые, а служу телефонисткой при штабе…» Не сдержавшись, громко всхлипнула и начала с остервенением рвать листок на мелкие кусочки. Сидевшая рядом баба в фуфайке поспешно отодвинулась…

…И солдатик дал Зое Петровне дельный совет: «Ехай-ка ты, бабонька, на запад, ближей к Польше. Там теперь и подкормиться можно. И крыша над головой будет. И документ без волокиты выправляют на месте». Он даже упросил начальника поезда, чтоб ее взяли в эшелон, клянясь и божась, что она приходится ему дальней родней.

Тут баба в фуфайке снова придвинулась и сказала: «Меня Дашей зовут. Ехай с нами. Тут, почитай, весь вагон из переселенцев». Так Зоя Петровна на свой страх и риск пустилась в долгий путь. Ей все равно, куда было ехать, ее с Симочкой никто и нигде не ждал. Она безразлично кивнула. Баба вынула из кошелки кусок бугристого искрящегося сахара с налипшими крошками и протянула Симочке. И та, ни на шаг не отходящая от тебя, вдруг засмеялась и потянулась к ней на руки.

Едва она со своим жалким узелком и истощенной полуживой дочерью вместе с другими переселенцами выгрузилась из вагона, как грянул военный духовой оркестр. Прямо на перроне, на фоне бязевой простыни фотографировали вновь прибывших. И когда до Зои Петровны дошла очередь, она попыталась было спрятаться за чужими спинами, но ее поставили перед фотоаппаратом и велели скинуть с головы платок. А рядом дымилась полевая кухня, источавшая сытный запах каши и мясных щей. И она, устремленная всеми помыслами к этим запахам, так и получилась чуть косящая, с лицом, повернутым вполоборота в сторону котлов и седыми растрепанными космами.