В поисках Леонардо

Эжени чувствовала себя уязвленной. Точнее, она испытывала сложную гамму переживаний, которые, будучи сложенными вместе, внушали ей сомнение в себе. Были тут и мелкая, чисто женская ревность, и нечто, сильно смахивающее на обыкновенную зависть, и недоумение, и раздражение, и задетое тщеславие, наконец. Причиной всех неприятных ощущений являлся один довольно симпатичный немец из первого класса, и притом граф, не отходящий от блеклой, занудной, решительно ничем не выдающейся блондинки из семнадцатой каюты. Вот и сейчас он показался на пороге, широко улыбаясь, и, как проницательно заметила Эжени, его улыбка была предназначена только одной женщине из присутствующих.

– Кузина, вы готовы? – осведомился Рудольф. И, скользнув взглядом по лицу Эжени, прибавил по-немецки, чтобы мадам Армантель его не поняла: – Надеюсь, если на сегодняшнем обеде кого-нибудь отравят, то это будет именно она!

– Полно вам, Руди, – сказала Амалия по-французски. – Идемте лучше обедать.

Обед оказался одним из самых невеселых, какой только можно себе представить. Даже беззаботная болтовня миссис Рейнольдс и ворчание примадонны, которая на сей раз начала ссориться со своим аккомпаниатором, только совсем немного разнообразили происходящее. Атмосфера в салоне царила на редкость гнетущая. Ортанс Эрмелин почти ничего не ела, ее муж подозрительно косился на любого стюарда, который осмеливался приблизиться к их столу с очередным блюдом. Сыщик Деламар явно был напряжен, и, когда на стол подали вино, он потребовал показать ему бутылку, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. И, хотя на этикетке не нашлось надписи вроде «цианистый калий», он все же велел принести другую.

Обед закончился. Некоторые мужчины удалились в курительную комнату, другие, как, например, Рудольф фон Лихтенштейн, предпочли остаться в салоне. Немец беседовал о какой-то ерунде с Амалией, которая стояла у окна, обмахиваясь веером. Вскоре к ним присоединился Деламар.

– Никаких новостей? – спросила девушка.

– Никаких, будь я неладен, – проворчал сыщик.

– Дорогая Эжени, – вполголоса заметил адвокат мадам Армантель, – на вашем месте я не стал бы так смотреть на немецкого графа. Вдруг Феликс заметит…

Эжени обернулась и смерила Боваллона презрительным взглядом.

– Феликс никогда не обращает внимания на такие пустяки, – отозвалась она. – Как, по-вашему, они и впрямь родственники?

– Кто?

– Мадам Дюпон и граф фон Лихтенштейн.

Боваллон вскинул брови. Конечно, граф, которого мадам с неприличной фамильярностью называла просто «Руди», утверждал, что она его кузина. Однако достаточно было поглядеть на них, чтобы усомниться в этом. Не то чтобы они были разительно не похожи друг на друга или казались совершенно чужими – с точностью до наоборот, между ними чувствовалась крепкая связь, словно они были сообщниками в некоем чрезвычайно важном деле. Что касается Эжени, то она уже давно решила для себя, в каком именно деле. Достаточно было вспомнить то обстоятельство, что муж мадам Дюпон весьма кстати оказался в клинике для душевнобольных, в то время как его жена вместе со своим кузеном очутилась на корабле, направляющемся в Нью-Йорк. В действительности все, разумеется, было гораздо проще: воспользовавшись сумасшествием месье Дюпона (истинным или мнимым), блондинка условилась сбежать в Америку с любовником, которым являлся не кто иной, как душка Руди. Именно его она ждала на палубе в день отплытия, пока «Мечта» плыла от Гавра до Шербура. Никакой другой причины для того, чтобы торчать там, на ледяном ветру, у мадам Дюпон просто не могло быть.

Эжени не могла нарадоваться на собственную сообразительность. Ее радость была бы ничем не омрачена, если бы не одно обстоятельство: увлеченный этой посредственной особой, немец совершенно не обращал внимания на нее, Эжени Армантель. Наследница пяти миллионов чистого капитала не привыкла к такому обхождению.

Она принимала как должное, что мужчины, вне зависимости от возраста, титула и семейного положения, заискивали перед ней, искали ее благосклонности и льстили ей, льстили безбожно и беспрерывно. Ее не интересовало, был ли сей феномен связан с ней самой или с тем фактом, что она принадлежала к весьма обеспеченной семье. Эжени считала излишним вдаваться в столь утомительные подробности, тем более что она полагала себя куда более притягательной, чем все сокровища на свете.