В поисках личности: опыт русской классики

Достоевский мог полагать и даже быть уверенным в том, что слово Чернышевского способно остановить, усмирить супер радикальных революционеров «Молодой России». Но «дружественная трудящемуся народу интеллигенция загонялась в подполье, в Сибирь»{283}. Нормальное развитие просвещения всё время разрушалось, поскольку вместо этого важного дела усилия интеллигенции были направлены на противостояние самодержавию, и в этом противостоянии наиболее крайние (левые и правые) готовы были опереться на самые тёмные силы в народе. В октябре, писал Короленко, обращаясь к большевикам,

«случайности истории внезапн разрушили… перегородку между народом, жившим так долго без политической мысли, и интеллигенцией, жившей без народа, т. е. без связи с действительностью. И вот, когда перегородка внезапно рухнула, смесь чуждых так долго элементов вышла ядовитой. Произошёл взрыв, но не тот плодотворный взрыв, который разрушает только то, что мешало нормальному развитию страны, а глубоко задевший живые ткани общественного организма. И вы явились естественными представителями русского народа с его привычкой к произволу, с его наивными ожиданиями «всего сразу», с отсутствием даже начатков разумной организации и творчества. Не мудрено, что взрыв только разрушал, не созидая»{284}.

Опять то же слово, что и у Чернышевского, — «произвол». Свобода инстинктивно и естественно была перепутана со степной, неуправляемой волей. Эта путаница была катастрофической.

Большевики надеялись использовать эту разбуженную стихию в своих целях, ещё больше разнуздывая её, и, надо сказать, в значительной степени это у них получилось.

«Конечно, большевики настоящая «рабоче-крестьянская власть». Она «осуществляет заветнейшие чаяния народа», — писал зло И. Бунин{285}.

Бунт, стихия, как в «Медном всаднике», вышли из берегов, затопляя цивилизованное пространство. В «Несвоевременных мыслях» Горький замечал: «Наши учителя, Радищевы, Чернышевские, Марксы — духовные делатели книг, жертвовали свободой и жизнью за свои книги»[28]. Пришедшие же к власти «люди из Смольного»{286} разбудили нечто прямо противоположное идеям русских и европейских просветителей: «В силу целого ряда условий у нас почти совершенно прекращено книгопечатание и книгоиздательство и, в то же время, одна за другой уничтожаются ценнейшие библиотеки. Вот недавно разграблены мужиками имения Худекова, Оболенского и целый ряд других имений. Мужики развезли по домам всё, что имело ценность в их глазах, а библиотеки — сожгли, рояли изрубили топорами, картины — изорвали. Предметы науки, искусства, орудия культуры не имеют цены в глазах деревни, — можно сомневаться, имеют ли они цену в глазах городской массы… Вот уже почти две недели, каждую ночь толпы людей грабят винные погреба, напиваются, бьют друг друга бутылками по башкам, режут руки осколками стекла и точно свиньи валяются в грязи, в крови… Во время винных погромов, людей пристреливают, как бешеных волков, постепенно приучая к спокойному истреблению ближнего… В этом взрыве зоологических инстинктов я не вижу ярко выраженных элементов социальной революции. Это русский бунт без социалистов по духу, без участия социалистической психологии»{287}.

Напомню, что в гениальном «Котловане» А. Платонова раскулачивать «крепких» мужиков помогает своим звериным нюхом медведь — символ совершенно очевидный: в так называемой классовой борьбе опора была на природный, дочеловеческий, «зоологический», по словам Горького, инстинкт.

Линия Чернышевского на просвещение народа, просвещение, понятое не культуртрегерски[29], а в кантовском смысле — как освобождение личности, была насильственно оборвана. Просвещение — это, конечно, книга (в этом Чернышевский был солидарен с либералами), но это книга, прочитанная свободным человеком. Народ, иронизировал Чернышевский, не «собрание римских пап, существ непогрешительных»{288}. Народ должен стать творцом истории и выбрать свой путь, но не в качестве стихии. Народ как стихия, как толпа, как масса способен только всё смести на своём пути, но ничего не способен построить, не способен созидать: стихия разрушительна, она не обращает внимания на отдельную особь, на индивидуальность. И в силу этого она противоположна, враждебна свободе, творящей человека, личность.

Стихия возвращает человека в первобытное, природное состояние, разрушая преграду, отделившую когда-то его от зверя. Поэтому творцом истории может стать только собрание свободных людей, существующих в «юридических формах», как писал Чернышевский. «Юридические формы» — это тоже «книжность», ибо основаны на Слове и Букве, взяты как результат опыта мировой цивилизации, попыток разумного устроения общества, «общественного договора».