В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

Тетушка покинула илистый край и перебралась в город: сначала поступила в служанки, а теперь она жена наладчика моторов, и на ней – двое детей от первого брака мужа, да Лин, да еще свой ребенок. Она отошла от религии своих родителей – их молитв и чтения Библии, их веры в гром как гнев Божий. Все это ей заменила вера в социализм: в то, что мужчин и женщин можно улучшить коллективными усилиями, что можно создать новый мир с помощью образования, здравоохранения и строительства за государственный счет, что всё может быть общим для всех. Вторжение немцев – это шаг назад, но она и муж готовы к борьбе.

* * *

Теперь Лин влилась в ритм жизни своей новой семьи. Она не думает о войне и политике, разве только очень размыто – как о чем-то, от чего зависят перемены в невероятно далеком мире взрослых. Конечно, она скучает по маме и папе. Острая тоска тех недель после дня рождения утихла, но в глубине души Лин жаждет увидеть родителей, и это желание всегда захлестывает ее неожиданно – просто хочется, чтобы мама была рядом. Дни становятся короче, и Лин понемногу задумывается о второй дате, о которой помнила, приезжая в Дордрехт: 28 октября, мамин день рождения. Деньги на подарок у Лин есть, и надо написать письмо. Поскольку обычной почтой воспользоваться нельзя, надо бы взяться за него заранее, и вот однажды в дождливый четверг, после уроков, тетушка велит Лин сесть за кухонный стол и приняться за дело. Вот смешно: она пишет, будто мамин день рождения уже сегодня, хотя на самом деле до него еще месяц.

1 октября 1942 года

Милая мамочка,

ура, вот и наступил тот день, которого мы так долго ждали.

Я уже хожу в школу. Уроки начались в сентябре. Посылаю тебе маленький подарок. В том году подарок будет больше. А теперь надо петь так громко, чтобы горло заболело.

Лин слово в слово переписывает песенку, которую в Голландии обычно поют, когда поздравляют с днем рождения, и теперь ее письмо длиной почти в две трети первой страницы – большого линованного листа: «Долгих радостных лет, долгих радостных лет, долгих радостных лет и сча-а-а-астья». Песня занимает больше места, чем новости. Но вот слова песни кончаются. «Ну вот, – пишет Лин, будто сама запыхалась от пения, – а теперь у тебя болит горло?» Конечно, лучше бы увидеться с мамой, чем писать: Лин не знает, что еще сказать. Добрая часть письма уже готова, но все равно остались четверть листа и целая оборотная сторона, их тоже надо чем-то заполнить.

Сначала в школе было все новое и странное. Пришлось привыкать. Потом стало лучше. Ура, я не отстаю в учебе. Мы уже учим дроби. Они мне не очень даются, но все равно получаются. У нас в классе есть еще один мальчик, который больше не еврей. И ты тоже больше не еврейка. До школы идти почти четверть часа. У нас теперь учитель, а не учительница. Его зовут господин Хейменберг, и он ужасно любит шутить. Сначала он одной девочке раскрасил щеку красным мелком…

«И ты тоже больше не еврейка. До школы идти почти четверть часа». Как она перескочила с одного на другое? Лин об этом не задумывается, перо бежит по бумаге, а она думает отчасти о маме, а отчасти о том, скоро ли просохнет после дождя и можно будет пойти на улицу играть. Еще в голове у нее крутятся мысли о господине Хейменберге, учителе. От волнения Лин путается и повторяется:

А потом он и нос ей накрасил красным. А еще девочке или мальчику на арифметике надо показать что-нибудь, а он тогда вот так поворачивается с указкой, и им уже не достать. А потом он им это отдает и кто-то еще на это показывает.

О чем эта история, остается непонятным, сколько ни перечитывай, но Лин все строчит себе да строчит: