В поисках любви

Но явственнее всего запомнилось мне Рождество, когда мне минуло четырнадцать, а тетя Эмили обручилась. Тетя Эмили была сестрой тети Сейди, и я с младенческих лет воспитывалась у нее, поскольку моя родная мать, а их младшая сестра, сочла, что при такой красоте и веселом нраве не может в девятнадцать лет обременять себя заботами о ребенке. Она оставила моего отца, когда мне был месяц от роду, и впоследствии сбегала так часто и со столь многими и разными мужчинами, что заслужила среди родных и друзей прозвище Скакалки; что же касается отца, то его вторая жена, — а там и третья, четвертая, пятая, — большого желания смотреть за мной, вполне естественно, не испытывали. Время от времени кто-нибудь из этих переменчивых родителей появлялся, подобно ракете, на моем горизонте, озаряя его небывалым светом. Шик и блеск тянулись за ними искрометным шлейфом — мне так хотелось, чтобы он подхватил меня и увлек за собой, хоть в глубине души я знала, как мне повезло, что у меня есть тетя Эмили. Мало-помалу, по мере того, как я подрастала, они утратили в моих глазах всякое очарование, серые оболочки потухших ракет ветшали там, где им случилось приземлиться: мать — на юге Франции с неким майором, отец, распродав для уплаты долгов свои именья, — со стареющей румынской графиней на Багамах. Еще до того, как я выросла, шик-блеск, окружающий их, значительно померк, и в конце концов не осталось ничего — ни хотя бы основы в виде детских воспоминаний, — выделяющего этих пожилых людей из числа других таких же. Тетя Эмили никаким шиком-блеском никогда не отличалась, но всегда была мне матерью, и я любила ее.

В тот период, однако, о котором я здесь пишу, я была в таком возрасте, когда девочка, даже скудно наделенная воображением, втайне видит себя подкидышем королевской крови, индийской принцессой, Жанной д'Арк или будущей российской императрицей. Я тосковала по родителям, при упоминании о них напускала на себя дурацкую мину, долженствующую изображать страданье вперемежку с гордостью, и представляла их себе безнадежно погрязшими в смертных и романтических грехах.

Тема греха занимала нас с Линдой чрезвычайно, и главным героем был для нас Оскар Уайльд.

— Но что он все-таки сделал?

— Я однажды спросила у Пули, а он в ответ как рявкнет на меня — бр-р, я просто испугалась! «Произнесешь еще раз имя этого поганца в моем доме, и я тебя выдеру, слышала, черт тебя возьми?» Тогда я спросила Сейди, и она с невозможно туманным видом сказала: «Ох, курочка, я и сама толком не знаю, во всяком случае что-то ужасно гадкое, хуже, чем убить кого-нибудь. И ты, дружочек, не заговаривай о нем за столом, ладно?»

— Надо как-то узнать.

— Боб говорит, поедет в Итон — выяснит.

— А, ну прекрасно. Неужели он хуже мамы с папой, как ты думаешь?

— Вряд ли, хуже некуда. Ой, счастливая ты, что у тебя беспутные родители.

Я вошла в холл полу ощупью, ослепленная светом после шестимильной дороги со станции. Тетя Сейди с детьми сидела за чаем — под шанцевым инструментом, совсем как на фотографии. И стол был тот же самый, и та же чайная посуда — фарфор с крупными розами — и чайник и серебряное блюдо для булочек на огне, над неверным пламенем спиртовки, чтобы не остывали, только люди стали на пять лет старше. Младенцы сделались детьми, дети — подростками. Было и прибавленье в образе Виктории, ныне двух годков от роду. Эта ковыляла по комнате, зажав в кулачке шоколадное печенье, рожица ее, заляпанная шоколадом, являла жуткое зрелище, но из-под липкой маски светился знакомой синевой твердый Радлеттовский взгляд.

С моим приходом грянул нестройный скрип отодвигаемых стульев, и на меня, как свора гончих на лисицу, — с тем же ожесточением, близким к остервененью, — накинулась стая Радлеттов. Все, кроме Линды. Она обрадовалась мне больше всех, но не позволила себе это показать. Когда гомон утих и я сидела за чашкой чая с булочкой, она спросила:

— А где Бренда? — Брендой звали мою белую мышь.

— Она повредила себе спинку и умерла, — сказала я.

Тетя Сейди бросила на Линду тревожный взгляд.

— Ты что, каталась на ней верхом? — сострила Линда.

Мэтт, вверенный с недавних пор попечению бонны-француженки, пропищал тонким голосом, подражая ей:

— Вечно эти осложнения с почками.

— Ой-ой, — тихонько сказала тетя Сейди.