В поисках Марселя Пруста

Таким был Марсель Пруст около 1898 года. Пуповина еще не была перерезана, и он, чтобы жить, по-прежнему нуждался в пище для чувств, которую ему ежедневно доставляла материнская нежность. Но хотя его жизнь в семье была инфантильной, он вел себя совершенно по-мужски в тех случаях, которые требовали мужества. "От своей бабушки, - говорит Рассказчик, совпадающий тут с автором, - я унаследовал такое отсутствие самолюбия, что мог легко поступиться собственным достоинством... В конце концов из жизненного опыта я узнал, что нехорошо улыбаться, когда кто-то насмехается надо мной и не сердиться на него... Гнев и злоба приходили ко мне совсем по-другому, приступами ярости..." Но, слыша от своих самых уважаемых друзей, что они не страдают от того, чего у них нет, он в конце концов проявил в словах и поступках свою вторую натуру - гордую. В ресторане он петушился из-за жеста, взгляда, и дело порой доходило до дуэли.

"Я помню наше молчание за столом однажды вечером "У Ларю", когда он спокойно, положив на скатерть свою такую белую руку и не шелохнувшись, с хорошо рассчитанными и составленными дерзостями принимал кого-то, кто подошел обменяться с ним рукопожатием, и кого он подозревал в том, что тот дурно о нем отзывался..." [87]

В 1897 году, оскорбленный Жаном Лореном в газете по поводу публикации его "Забав и дней", он отправил к нему двоих друзей, художника Жана Беро и Гюстава Борда, прозванного "Борда-Удар-Шпагой", прекрасного дуэлиста, человека с умом обаятельным и разносторонним, который был также несравненным секундантом. Дрались на пистолетах, безрезультатно, но Беро сохранил очень четкое воспоминание об этом дождливом зимнем утре в Тур-де-Вильбоне и об удали, проявленной Марсельм Прустом вопреки своей физической слабости.

Дело Дрейфуса [88] доставило ему новую возможность проявить свое мужество.

Дело это вызвало во Франции приступ антисемитизма. Пруст слишком любил свою мать (и, впрочем, был слишком справедлив в душе), чтобы не откликнуться, пусть даже пойдя против человека, чьего гнева побаивался, например, Робера де Монтескью. Пруст Монтесквю: "Я не ответил вам вчера на ваш вопрос о евреях. Причина очень проста: если я католик, как мои отец и брат, то моя мать, напротив, еврейка. Как вы понимаете, это достаточно веское основание, чтобы я воздержался от подобного рода дискуссий".

Касательно веротерпимости он прекрасно сходился со своим другом, госпожой Строс, воспитанной "в традициях семьи Галеви, где все религии давно перемешались и побратались". Сама она не крестилась: "У меня слишком мало веры, чтобы менять ее", - говорила она, но всегда уважала чужие убеждения. Однако, когда Дело потребовало выбора, госпожа Строс заняла твердую позицию и, несмотря на свою симпатию к некоторым "звездам из лагеря противника" (Жюль Леметр, Морис Баррес), не старалась удержать в своем салоне фанатиков, которых отталкивал ее дрейфусизм. Пруст, вместе с Анатолем Франсом и госпожой де Кайаве примкнувший к воинствующим дрейфусарам, подстрекал ее: