В поисках Марселя Пруста

Письмо датировано 1919 годом, но читатель, который в 1913 году читал "В сторону Свана", мог понять общий замысел не больше, чем посетитель, который начал бы осмотр Руанского собора с Портала Книгопродавцев. Напротив, читатель, одолевший все произведение, находит в нем столько скрытой симметрии, столько деталей, соотносящихся между собой от одного крыла до другого, столько штрабовых камней[153], положенных с самого начала работ, чтобы нести будущие стрельчатые арки, что восхищается, как это ум Пруста смог замыслить такое громадное здание все сразу и целиком. Персонаж, который в первом томе лишь появляется, подобно темам, намеченным в прелюдии, которые становятся затем самой симфонией и ширятся вплоть до того, что подавляют своими неистовыми трубами звуковой фон, станет впоследствии одним из главных действующих лиц. Ребенком Рассказчик замечает у своего дяди некую Даму в Розовом, о которой ничего не знает; она станет мисс Сакрипант, Одеттой де Креси, госпожой Сван, госпожой де Форшвиль. В "кланчике" Вердюренов есть художник, которого все зовут "Биш" и в котором ничто не позволяет предположить наличие таланта; он станет великим Эльстиром из "Девушек в цвету". В одном доме свиданий Рассказчик встречает девицу легкого поведения, доступную всем; она станет Рашелью, обожаемой Сен-Лу, потом одной из самых известных актрис своего времени. Подобно тому, как, желая привести одну из своих развернутых метафор, Пруст предваряет ее, впуская в предшествующую ей фразу несколько слов, уже предвещающих тональность, так же он отмечает в "Сване" все основные темы произведения, чтобы вернуть их усиленными в "Обретенном времени".

Таким образом, огромные арки опираются на первый том и изящно завершаются на последнем. На тему маленького печенья из "Свана" откликнутся через тысячи страниц темы плохо обтесанных камней мостовой и накрахмаленной салфетки. Нам необходимо указать на эти кривые, которые очерчивают и несут произведение. Оно начинается прелюдией о сне и пробуждении, поскольку именно в один из таких моментов обратимость времени, расщепление Я и его скрытая неизменность легче всего ощутимы. Вещи, страны, годы, всё вокруг Рассказчика погружается в темноту. Вот мы наконец и подготовлены к странствию среди его воспоминаний.

Тогда занавес поднимается на эпизоде с "мадленкой", первом появлении темы непроизвольной памяти и восстановлении ею времени в его чистом состоянии. Так воскрешается в памяти детство Рассказчика и весь провинциальный мирок Комбре выходит из чашки чая, куда обмакнули печенье. Вот основные черты этого зачарованного мира детства: а) он населен могущественными и добрыми гениями, которые надзирают за жизнью и делают ее счастливой (бабушка, мать); б) все в нем кажется волшебным и прекрасным: чтение, прогулки, деревья, церковь, мезеглизская сторона и германтская сторона; железистый, неугомонный, визгливый и бодрый бубенец у калитки, возвещающий приход или уход Свана; кувшинки Вивонны, боярышник на откосе тропы - сплошные чудеса; в) ребенок окружен тайнами; ему кажется, будто слова и имена указывают на персонажей, подобных сказочным или романным.

Имя Германт, что принадлежит живущему по соседству аристократическому семейству, чей замок дал свое название "германтской стороне", воскрешает в памяти Женевьеву Брабантскую [154] и геральдические красоты; имя Жильберты, дочери Свана, взывает к любви, потому что Рассказчику не разрешают видеться с этой девочкой, дочерью Одетты, бывшей "кокотки", не принятой буржуазными и ригористскими семействами Комбре. Жильберта, таким образом, оказывается наделенной очарованием недоступности.

Жизни Рассказчика суждено стать долгим преследованием того, что кроется за этими именами. Он пожелает раскрыть тайну имени Германтов, захочет проникнуть в их заповедный мир, и через это станет на какое-то время уязвимым для снобизма. Он будет гнаться за любовью, и Жильберта, которую он вновь встретит в Париже, на Елисейских полях, станет его первым детским опытом. Он будет жить в надежде увидеть некоторые места: Бальбек, Венецию, а также некоторые зрелища: например, гениальную актрису Берма в "Федре". И, еще сам того не зная, будет искать также нечто иное, некое состояние, более прекрасное и прочное - состояние благодати, которое приоткроется ему в очень краткие моменты, когда он ощутит, что его долг - удержать мгновение словами (три колокольни, три дерева).