В поисках Марселя Пруста

Но особенно решительно Рескин повлиял на Пруста в том, что касалось стиля. "Рескин незримо обитает в эстетике Пруста". Прочитайте сделанные Рескином описания волны, драгоценного камня, дерева, цветочного семейства; в хорошем переводе они вполне могли бы принадлежать Прусту. "Когда, — пишет Габриель Муре, — в "Камнях Венеции" Рескин, описывая собор Святого Марка,[104] говорит о "его немеркнущем и затененном блеске, подобном свету, проникающему сквозь ветви Эдемского сада, когда — давным-давно — его врата были доверены ангельской страже" и о "дивной сумятице, среди которой подгрудные ремни греческих коней напрягаются их золоченой мощью, и Лев Святого Марка является на синем, усеянном золотыми звездами фоне, пока наконец, будто в экстазе, малые арки не разобьются в клокотании мрамора и не взметнутся в небо снопом резной пены — словно буруны Лидо, скованные морозом, прежде чем выплеснуться на берег, были руками морских нимф инкрустированы кораллами и аметистами…" разве не кажется, будто читаешь пассаж из Пруста?

В предисловии к "Сезаму и Лилиям", озаглавленному "Дни чтения", мы натыкаемся на богатую жилу того же месторождения, что питает и "Поиски утраченного времени". Теперь Пруст понял многое из главного. Благодаря Рескину он знает, что совершенно неважно, из какой материи создается произведение, и что он сможет написать шедевр, просто изображая сад своего детства, комнату, городок, семью. "Поскольку именно действие любви пробуждают в нас поэты, заставляя придавать буквальное значение вещам, которые для них являются лишь знаками личных эмоций". Мало важны пейзажи и описанные персонажи: "Показывает их нам иными и более прекрасными, чем весь остальной мир, то, что они несут на себе, словно неуловимый отблеск — впечатление, которое они дали гению…"

Он понял также то, что в «Сване» станет евангелием бабушки: что совершенство складывается из простоты средств, сдержанности и обаяния, и что "есть два типа второразрядных писателей: те, которые пишут слишком плохо, и те, которые пишут слишком хорошо". Все его заметки о стиле в предисловии к «Сезаму» отличаются безукоризненной и скрупулезной точностью: "Самые знаменитые стихи Расина на самом деле являются таковыми потому, что очаровывают какой-то фамильярной смелостью языка, перекинутой словно дерзкий мост меж двух берегов кротости: "Я ветреный тебя любил, что сделал бы я верный?" А какое наслаждение доставляет прекрасная встреча этих двух выражений, почти обыденная простота которых придает смыслу, словно некоторым лицам у Мантеньи, столь нежную полноту, столь прелестные краски:

И в безумной любви моя юность пропала…
Сердце с сердцем спорить устало…

Отныне ему тоже понравится вводить в длинную и благородную фразу какое-нибудь обиходное слово, которое выделит ее и выявит более человечный смысл; или же, напротив, завершить конкретное описание простого факта звучанием абстрактных и торжественных обертонов; и воскрешать в памяти, как в детстве, когда он ложился меж больших белых простыней, закрывающих лицо, "церковь вызванивает на весь город бессонные часы умирающих и влюбленных".

Критиков и друзей, сумевших разглядеть обещания, содержавшиеся в предисловиях и примечаниях к "Амьенской Библии" и "Сезаму и Лилиям" и на этот раз оказалось немного. Однако Андре Бонье опубликовал в «Ренессансе» восторженную статью, а Луи де Робер, тогда весьма почитаемый романист, написал безвестному Прусту письмо с щедрыми похвалами.

Марсель Пруст Жоржу де Лори:

"Впрочем, я был сильно удивлен, узнав от госпожи де Ноай и ее кружка, что написал там нечто восхитительное и возвышенное, а истина — увы! — в том, что я этому ничуть не верю. Не могу передать, насколько эти похвалы, весьма неожиданные, были мне приятны…"

Но эти прозорливые похвалы были редки. Анатоль Франс, которому он послал "Амьенскую Библию" "в знак бесконечного восхищения, почтительной нежности и признательности за доброту, которую невозможно забыть", не придал ей никакого значения, и однако, благодаря посредничеству Рескина, Пруст спустился в глубины самого себя, туда, где начинается подлинная духовная жизнь; он перестал жить на поверхности, в своего рода пассивности, которая делала его игрушкой забав, желаний и света; он нашел свой собственный гений, которому отныне предстояло забить ключом, тем более обильным, что водоносный слой был еще нетронут: "Пишу галопом; мне так много надо высказать…"