В поисках Марселя Пруста

«Мне нравятся (в настоящий момент, как вы можете понять, мне никто не нравится) только девушки, будто жизнь и без того не достаточно сложна. Вы мне скажете, что ради этого и изобрели брак, но тогда это уже не девушка, девушку вообще можно получить всего один раз. Понимаю Синюю Бороду, этот человек тоже любил девушек…»

И позже:

«Жорж, скоро вы, быть может, узнаете обо мне кое-что новое, или, скорее, я попрошу у вас совета. Склонить совсем юную, нежную девушку разделить мою ужасную жизнь, даже если она сама этим не ужасается — не преступление ли это?..»

По отношению к женщинам недоступным — любовнице друга, безупречной матроне — он продолжал изображать обожание. Любезной Луизе де Морнан он отправил «Амьенскую Библию» с дерзким посвящением:

«Луизе де Морнан,

окруженной пламенем глаз, на нее устремленных…»

(Mornand не является, конечно, причастием настоящего времени от глагола тогпег, поскольку этот древний глагол имел смысл, который я уже точно не помню, но неприличный до крайности. И Бог с ним!..) Увы! Тем, кто не имел у вас успеха — то есть всем — другие женщины, однако, больше от этого не нравятся. Отсюда это двустишие:

Коль обладать не можешь Луизой де Морнан, Лишь грех тебе остался, что завещал Онан…

и «Сезам и Лилии» со следующими словами: «О ты, которую бы я любил! О ты, которая бы это знала!» Но реальные предметы его любви, его наслаждений и отвращения были молодые незнакомцы, которым предстояло однажды чарами волшебства превратиться в Альбертину.

Вокруг него женились друзья. В 1903 году его брат взял в жены Марту Дюбуа-Амио и покинул улицу Курсель, чтобы перебраться на бульвар Сен-Жермен. В 1904 году герцог де Гиш женился на Элен Грефюль, единственной дочери графини Грефюль, которой Пруст так восхищался, и у которой тщетно пытался выпросить через Монтескью ее фотографию.

Пруст герцогу де Гишу:

«Я сказал госпоже Грефюль, что вы смотрели на ваш брак (это всего лишь одна из точек зрения) как на возможность заполучить ее фотографию. Она так мило рассмеялась, что мне захотелось сказать ей это десять раз подряд. Я был бы весьма не прочь, чтобы моя дружба с вами стоила мне той же привилегии…»

Пруст всю свою жизнь придавал необычайное значение обладанию чьей-либо фотографией. Их у него в комнате была целая коллекция, которую он показывал своим друзьям и разглядывал эти изображения с таким же вниманием, как боярышник и розы, чтобы вызволить заключенные в них души и потребовать от них немых признаний. Десять лет спустя он напишет Симоне де Кайаве, дочери Жанны Пуке: «Вы доставите мне огромное удовольствие, если подарите вашу фотографию… Я буду думать о вас даже без фотографии, но моя память, уставшая от дурманящих лекарств, так ослабела, что фотографии для меня очень ценны. Я храню их как подспорье и смотрю не настолько часто, чтобы исчерпать их силу… Когда я был влюблен в вашу матушку, то, чтобы раздобыть ее фотографию, совершил настоящие чудеса. Но это ни к чему не привело. Я до сих пор получаю поздравления с Новым годом от каких-то перигорцев, с которыми связался лишь затем, чтобы заполучить ту фотографию…»

Своему другу Гишу он сделал на свадьбу странный подарок — преподнес револьвер в кобуре, расписанной и изукрашенной Фредериком Мадразо, который с помощью маленьких сценок, нарисованных гуашью, превратил «футляр смертоносного оружия в своего рода волшебный ларец, несущий на всех своих гранях отблеск литературных забав поэтичной девочки, которую Гиш только что сделал своей женой…» [106] Пруст завидовал этому медовому месяцу, проведенному в замке Ривьер, на опушке леса Фонтенбло. «Самое восхитительное в чужом счастье, — сказал он однажды Антуану Бибеско, — это то, что в него веришь».