В поисках молодости

Новое правительство принялось за какие-то реформы. Народ легче вздохнул, рабочие начали создавать организации. Появились новые газеты и журналы, они писали откровеннее — о правлении клерикалов, о продажности их власти, о расхищении казны, спекуляциях. В нашем министерстве пересматривали дела по разделу поместий. Оказалось, что землю получили многие из тех, кто не имел права на нее, но позаботился о рекомендациях ксендзов и органистов. Если еще не успели выдать документы (ведь собственность священна и неприкосновенна!), землю иногда отбирали и отдавали новым кандидатам — безбожникам, сторонникам социал-демократов и ляудининкам, которые помогли этим партиям недавно прийти к власти.

По-видимому, я приобрел какую-то известность как поэт, потому что группа «Четырех ветров» пригласила меня на литературный вечер, который состоялся поздней осенью в зале консерватории. Небольшой зал был битком набит слушателями. Я сразу же заметил красивую седую голову охотника за талантами Юозаса Тумаса-Вайжгантаса. Был и Винцас Миколайтис-Путинас — худощавый, с зализанными волосами, в пенсне. Мог ли я еще в прошлом году мечтать о том, что мне придется читать свои произведения таким ценителям? Меня охватила робость, но вечер уже начался, на сцену один за другим поднимались участники. Стоя за кулисами, я слышал, как с волнением говорит о новой литературе Бинкис. Римидис декламировал длинную поэму, которую я уже слышал в прошлом году. Публика аплодировала каждому. Мрачно читал непристойности про «икры как свеклы» Юозас Жянге,[25] лысеющий гусарский лейтенант Швайстас[26] читал длинную и скучную повесть. Что-то читал и я — сбиваясь, стараясь отчетливо выговаривать слова.

Некоторое время спустя вышел из печати второй номер «Четырех ветров», в котором утверждали, что произведения Римидиса, Жянге и мои «передают настроение этой группы». Под заголовком: «Долой прокисший национальный романтизм! Долой бесцветный символизм!» — большими буквами было написано:

«Вся литературная власть советам «Четырех ветров!»

Это была дань времени…

…Бежали дни. Как-то в середине декабря мы пришли на службу и увидели, что здесь царит суматоха. Чиновники толпились в коридорах, под запыленными лампочками, и тревожно разговаривали. Кто-то принес газету. Передовая называлась: «Нация может быть спокойна»… Только что заговорщики разогнали сейм и скинули правительство «истинной демократии». Все волновались, каждый знал, что снова начнутся увольнения. Большая политика мало кого интересовала.

Пронеслась страшная весть о расстреле четырех коммунаров. Одного из них, Каролиса Пожелу,[27] я видел несколько раз осенью в коридорах университета. Этот серьезный человек все время о чем-то напряженно думал и улыбался только глазами, но все равно привлекал к себе всеобщее внимание. Он светился энергией и какой-то простотой. Казалось, что его серьезное красивое лицо вдруг преобразится, он рассмеется от души, весело, и его глаза заискрятся радостью. Четверо расстрелянных были обвинены в подготовке коммунистического переворота. Даже в нашем министерстве в это поверили лишь самые темные чинуши. Было ясно как день, что новая власть стремится оправдать свой незаконный шаг и выступить в роли героев, «спасших нацию от большевистского произвола», как писали в те дни газеты, поддерживавшие новую власть. Более прозорливые каунасцы уже тогда поняли, что, опасаясь рабочего движения, буржуазия ухватилась за открытую диктатуру.

ЕЩЕ ОДИН ГОД

«Атмосфера здесь собачья, особенно после 17 декабря», — писал я Винцасу Жилёнису в Расяйняй, где он работал учителем. В Каунасе мне стало не по себе. Казис снова уехал в Вену. Правда, он частенько писал. Грицюс, мой товарищ по первому курсу, вместе с участником «Четырех ветров» Петренасом уехал в Париж. Все больше антифашистски настроенной молодежи оказывалось за решеткой. Мой товарищ по гимназии Йонас Норкус присылал мне письма сперва из Каунасской каторжной, потом из Мариямпольской и Вилкавишкской тюрем. В чем он провинился, если его целыми месяцами держат в заключении? «Скажи каунасским художникам, — писал мне Йонас, — чтобы они приходили в тюрьму за вдохновением. Здесь уж умоется их почерневшая «муза» и расцветет их талант». Это был упрек старшим писателям, а в какой-то степени и нам, — ведь мы в это трагическое для народа время не могли найти слов, чтобы бороться с начавшимся гнетом.

Каким бы ни был строй в стране, все равно, война или мир, — жизнь всегда идет своим чередом, люди рождаются и умирают, любят и ревнуют, жертвуют собой ради других и заботятся о своей выгоде.

Миновала зима. Я много читал. Анатоль Франс и Ромен Роллан стали моими любимыми писателями. Скептицизм и эрудиция Франса, вера в жизнь, идея дружбы народов, любовь к миру, гуманизм Роллана привлекали и восхищали меня. Я не забросил и поэтов, старых знакомых — Верхарна и Бодлера. Читал Уайльда и Эдгара По. Книги будоражили воображение, показывали, как сложны и жизнь и искусство, вызывали интерес к психологии человека.