В поисках молодости

Посмеявшись до слез, мы вышли с Тислявой на улицу.

— Уф! — Его даже передернуло. — Не люблю пить, а тут, как нарочно, угодили к одному из главных пьяниц Каунаса. И все, гад, смешивал пиво с водкой…

На улице Донелайтиса Тислява вдруг сказал:

— Чего бы мне теперь хотелось — это зайти и поговорить с приличными девушками. Ты не думай, я серьезно. Если есть у тебя знакомые студентки, зайдем. Такое, знаешь, у меня лирическое настроение…

Я вспомнил, что неподалеку живут две симпатичные студентки с нашего факультета. Когда мы постучались, они открыли дверь, обрадовались и удивились. Их, скромных студенток, почтил своим посещением знаменитый поэт Тислява. Однако не успел я представить Тисляву своим знакомым, как тот сел и тут же заснул, — видно, пить он не умел. Извинившись перед студентками, я с трудом увел его. Едва мы прошли несколько шагов, как Тислява сказал:

— Я слишком много выпил… Знаешь, страшно хотелось бы сельтерской…

Мы уже подошли к главному зданию университета.

— Здесь, в подвале, буфет. Зайдем.

Мы зашли. Студентки забегали, узнав Тисляву, а я снова начал его представлять сам. Пока я достал и принес сельтерской, вижу — мой товарищ снова спит за столом и студентки озабоченно смотрят на меня…

Я отвел Тисляву в закопченную комнатку гостиницы «Рим». Тислява извинился передо мной, сказал, что ему вообще не стоит пить, потом предлагал почитать какую-то французскую книжку Жана Кокто. Он разделся и лег, а я собрался было уходить. Но в постели моему товарищу стало лучше, и он начал рассказывать, какой прекрасный поэт Артюр Рембо, стал декламировать его «Пьяный корабль»… Потом спросил, кем я считаю его, Тисляву, — подонком или хорошим поэтом.

— Если б я тебя считал подонком, я бы с тобой сегодня не ходил и не поднимался сюда, на четвертый этаж.

— Поэт должен себя считать гением! — сказал Тислява. — Ему наплевать на то, что думают о нем другие. Но мне приятно, что ты меня считаешь поэтом, а не подонком. А ваш журнал — хороший. Вы не подумайте, я сочту за честь в нем участвовать. Как-то я с Тислявой сидел в буфете во время какой-то студенческой вечеринки. Мы разговаривали о поэзии, о Париже; он рассказал мне о своей дружбе с братом Айседоры Дункан Раймондом и еще какие-то интересные вещи. Между тем за столик сел студент Антанас Шатас. Я представил его поэту как своего друга.

— Вот видишь, — сказал Шатас, прервав рассказ Тислявы. — Вот поэт Тислява, не кончивший даже начальной школы…

— Замолчи, — ткнул я Шатаса в бок.

Прошло несколько минут, и Шатас снова принялся за свое: — Вот видишь, Тислява, можно сказать, безграмотен, а…

— Замолчи, — зашептал я, — не надо!..

Но Шатаса никак нельзя было унять, и Тислява наконец сказал:

— Чего он от меня хочет, этот тип?

Я швырнул рюмку в Шатаса, но тот проворно нагнул голову, и рюмка ударилась о стену.

— Черт подери! — крикнул Шатас. — Не дают мне кончить. Я хочу сказать, что даже без начальной школы — если поэт гений, то гений, и все…

Тислява улыбнулся.

— Да, да, а ты напрасно, — сказал он мне. — Мог же покалечить дружка. Всем было бы неприятно.

Пришлось извиняться перед обоими — и перед Шатасом, и перед Тислявой.

Однажды Тислява мне сказал:

— Слыхал, что я собираюсь жениться?

— Слыхал, но не хотел верить.

— Почему? Я женюсь. Партия хорошая, все в порядке. Но я тебе скажу откровенно — с женой жить я не намерен.

— Странно. Зачем тогда жениться?

— Так уж получилось. Уезжаю в Америку.

Уехав в Америку в 1931 году, Тислява никогда уже больше не вернулся в Литву. Иногда через знакомых он передавал мне привет — говорят, он продолжал интересоваться моей жизнью и работой. К сожалению, мне так и не пришлось больше увидеть этого интересного человека и своеобразного поэта.

(Мог ли я думать, прощаясь с Тислявой, что много лет спустя я буду стоять в Вильнюсе, в зале Союза писателей, у урны с его прахом и говорить прощальную речь, когда мы провожали его на кладбище Расу, где после войны я похоронил столько друзей и товарищей?)

…Не обращая внимания на критиков и поношения врагов, радуясь поддержке друзей, мы готовили второй номер «Третьего фронта». Он вышел весной 1930 года. Получился он и толще и интереснее первого. Рассказы Шимкуса, Цвирки, Билюнаса, статьи Корсакаса, Боруты, Райлы, заметки о литературе и искусстве и новость, которой не было в первом номере: обзор иностранной литературы, статьи о И. Р. Бехере, о советском литературном журнале «Леф», о русских конструктивистах, о «Тихом Доне» Шолохова. Наши горизонты расширялись.

Цензор Вилутис, как и раньше, не щадил нашего журнала — он марал почти каждую страницу, доходило до курьезов. Например, из строчки стихотворения Боруты «Так тихо, тихо, ветер в Каунасе свистит» он, охваченный непонятным ужасом, вычеркнул слово «в Каунасе».

Казис весной писал, мне: «Подал в биржу труда прошение о предоставлении работы. Неплохо было бы пробыть какой-нибудь месяц на фабрике, но вся беда в том, что туда попасть труднее, чем получить аудиенцию у Гинденбурга… Возвращаться в Литву пока не хочу» (здесь ему угрожала тюрьма).