В поисках Нового Града. Воспоминания.

Далее. Как быть с печатанием? Пошел на Большую Спасскую, где жил перед арестом, разыскал пожилую симпатичную даму, дочь священника. Отпечатала трижды по пять экземпляров. Потом струсила: «Это же получается типография». Пришлось искать других машинисток. Нашел. Печатал и печатал. Отпечатал и пустил около сотни экземпляров. Потратил на это все деньги, поступавшие ко мне из двух источников: из школы (зарплата) и гонорар из «Журнала».

А как распространять? И здесь выходит на сцену новое лицо, с которым наши пути скрестились, по выражению журнала «Наука и религия», на долгие годы; Вадим Михайлович Шавров.

О Вадиме писали много: и друзья, и недруги, и он сам в своей автобиографии, и я. Напишу еще раз.

Сын старого коммуниста, военного, дядя также старый коммунист, и ныне здравствующий, персональный пенсионер, проживающий в Москве. Дед и бабка — крестьяне из села Тридубье Тверской губернии. Мать — дворянка из старинного хорошего рода. Ее сестра замужем за Арсеньевым — потомком бабушки Лермонтова (она была также Арсеньева). Мать Вадима — внучатая племянница Тургенева. Это, впрочем, не удивительно. Дворянские старинные роды все в родстве между собой.

Остальное хорошо известно. Родился в Москве 9 сентября 1924 года; детство советского генеральского сынка (его отец, Михаил Юрьевич, в эти годы занимал крупную должность в военном министерстве).

В 1941 году вместе с братом Алексеем отправляется сначала в военное училище, потом на фронт. Сражался на фронте всю войну. Весь изрешечен. Около 10 ранений. Самое страшное — в голову. Приложишь руку к виску, слышно, как мозг бьется.

После войны учился в университете и в Институте международных отношений.

В 1948 году арест отца. (Припомнили старые связи с Тухачевским.) Он устраивает при аресте отца скандал. Кричит чекистам: «Бандиты». Через несколько дней арестовывают и его. Лагерь. Сначала на Далеком Севере, потом его переводят под Куйбышев.

Становится верующим. В силу своей страстной, эмоциональной натуры весь отдается религии. Постится целыми днями. Молится все ночи напролет. Имеет видения.

Накануне его освобождения (для всех неожиданного) явилась ему Божия Матерь, сказала: «Вот ты и свободен».

После освобождения в течение года оканчивает экстерном Одесскую Духовную Семинарию. Затем работает в «Журнале Московской Патриархии» фотографом.

Религиозный экстаз продолжается. Но слабое место — женщины. Как на беду — писаный красавец. Женщины от него без ума. Человек импульсивный, порывистый. Трудно себе представить большие противоположности, чем он и я. Но противоположности сходятся.

Еще в лагере был ко мне горячо привязан. Я также его полюбил. Люди, не укладывающиеся в обычную колею, всегда мне были близки. После Бориса Григорьева — друга юности — это, пожалуй, мой самый близкий друг, почти брат.

Он-то и принялся с необыкновенным жаром распространять мои «Библиографические заметки».

Человек огненной энергии, он одержал на этом поприще невероятные успехи. В рекордно короткие сроки ознакомил с моим «творением» всю Москву, весь Питер; совершил несколько поездок в провинцию.

Мои «Заметки» через некоторое время стали известны всей церковной России. Впрочем, и я не дремал. Отнес их А. В. Кареву — генеральному секретарю Совета евангельских христиан-баптистов, сообщил их католикам. И даже (под большим секретом) дал их прочесть моим друзьям коммунистам (директору одной из школ и учителям).

Реакция различная. Молодые священники и семинаристы в восторге. Эти заметки подняли их дух, показали, что не так страшен нечистый, как его малюют. Показали, что возможна борьба за веру и в советских условиях. Митрополит Николай прочел внимательно, сказал сдержанно: «Это серьезно» (высшая похвала в его устах). Патриарх также прочел, сказал Вадиму: «А я думал, что мысль уже совсем умерла».

Анатолий Васильевич дипломатично промолчал.

Мой старый друг Павлов, с которым мы к этому времени уже совершенно расплевались, встретив меня в кулуарах «Журнала» на Новодевичьем, раздраженно сказал: «Никому твои заметки не нужны. Напрасно только ты их писал. По-моему, и Анатолий Васильевич так думает». Ошибся. Анатолий Васильевич думал не совсем так.

Мой друг Евгений Львович, смеясь, сказал: «Самое смешное — это то, что ваше произведение написано совершенно в стиле полемики социал-демократов со своими противниками». Его супруга Татьяна Акимовна сказала: «Анти-Дулуман» (намекая на «Анти-Дюринг», главное произведение Энгельса). Учительница из Ленинграда, моя коллега, заметила: «Почему такой фельетонный стиль?» Жена одного из священников со вздохом констатировала: «Он все же допускает по отношению к Дулуману желчные выходки. Где же тут кротость?» В. Ф. Тендряков, прочтя, сказал: «Надеюсь, вы не думаете, что меня убедили. Но как мастер мастеру должен сказать: превосходно».

Так продолжалось месяца три. Начиналась шумиха. Назревал нарыв. В конце декабря 1958 года нарыв лопнул.