В поисках Нового Града. Воспоминания.

Гамлет: Чем прогневали вы, дорогие мои, эту свою Фортуну, что она шлет вас сюда в тюрьму?

Гильдестерн: В тюрьму, принц?

Гамлет: Дания — тюрьма.

Розенкранц: Тогда весь мир — тюрьма!

Гамлет: И притом образцовая, со множеством арестантских, темниц и подземелий, из которых Дания — наихудшее.

Розенкранц: Мы не согласны, принц.

Гамлет. Значит, для вас она не тюрьма, ибо сами по себе вещи не бывают ни хорошими, ни дурными, а только в нашей оценке. Для меня она тюрьма.

(Акт 2, сцена вторая.)

Тут черта, отдаляющая Гамлета от всех — от предков, современников, потомков. Такую фразу не мог произнести ни его отец, король Гамлет, ни Клавдий, ни Фортинбрас, ни Полоний, ни современные нам Полонии — поклонники Сталина, Гитлера, Муссолини, Черчилля, де Голля, — современные нам консерваторы, либералы, лейбористы, коммунисты.

Далее знаменитый монолог: «Быть или не быть».

«…Вот, что удлиняет
Несчастьям нашим жизнь на столько лет,
А то, кто снес бы униженья века,
Позор гоненья, выходки глупца,
Отринутую страсть, молчанье права,
Надменность власть имущих и судьбу
Больших заслуг перед судом ничтожеств…».

(Акт 3, сцена первая)

Такова характеристика Гамлетом того общества, которым ему предстоит править.

Я помню, лет тридцать назад, когда я проходил с учениками десятого класса «Гамлета» в одной из московских школ и речь зашла о Полонии, мои ученики выразили искреннее недоумение:

«Он же прекрасный человек. Чем он не нравится Гамлету? Его наставления сыну Лаэрту великолепны. Это же все, что написано в уставе нашей школы и в уставе комсомола».

Так говорили школьники. Но нечто подобное говорит про Полония и столь почтенный исследователь творчества Шекспира, как всемирно-известный датский литературовед Брандес.

Действительно, и Полоний, и Лаэрт — прекрасные люди, но люди своей эпохи, живущие по канонам и правилам.

А Гамлет вне канонов и правил. Вне не только своей, но и вообще всяких эпох. Отсюда мучительный разрыв со всеми окружающими. Он ощущает неправду мира, рвется на борьбу с ложью, с философией золотой середины, правящей миром. Но даже любящие его люди его не понимают: ни его мать, ни Офелия, ни даже Горацио.

Когда-то Станиславский в своей известной книге «Работа актера над собой» определил «сквозное действие» Гамлета формулой: «Хочу спасать мир».

Но спасать нельзя, и не с кем спасать. В этом трагедия Гамлета. Заколдованный круг.

«Вечерняя черта зари,
Как память близкого недуга,
Есть верный знак, что мы внутри
Неразмыкаемого круга».

(Блок)

Здесь разгадка его непонятного поведения.

Свергнув Клавдия, он автоматически становится королем.

Гамлет — король? Король, подобный своему отцу и дяде? Для этого он должен переродиться или погибнуть.

Переродиться он не может: он человек сильной, яркой индивидуальности. Такие не меняются. Значит, гибель. Король с таким мировоззрением, для которого государство — тюрьма, не процарствует и двух недель.

Феодалы умеют расправляться с подобными королями.

Значит, гибель. Гибель в любом случае! От Клавдия или от будущих вассалов.

А третьего не дано. Обреченный на гибель.

Гамлет — первый и все еще самый яркий (и теперь, через 370 лет) образ одинокого человека, выпадающего из среды, переросшего свою эпоху, и не только свою эпоху: в любую эпоху он будет чужой — и мучительно ищущий выход из тупика. Когда-то, в студенческие годы, я говорил, что комплекс Гамлета — наиболее устойчивый комплекс: вся мировая литература вращается вокруг этого комплекса.

Сейчас, через сорок лет, я готов повторить то же самое. Тогда я старался проследить те линии, по которым возможно разрешение комплекса Гамлета:

1. Линия борьбы за правду, за торжество справедливости. По этой линии идет развитие классического Гамлета в трагедии Шекспира. Гамлет находит в себе силы пойти против царства лжи, пошлости, насилия и погибнуть с честью. По этому пути пошел в конце концов и Гамлет наших дней — Борис Леонидович Пастернак.

2. Путь отчаяния, декадентства, беспросветный мрак. Им шли многие наши современники: Сергей Есенин и Юрий Олеша, еще ранее Федор Сологуб и в какой-то мере Александр Блок. В нашем демократическом движении — таковы демократы-романтики: благородные самоубийцы Илья Габай и Анатолий Якобсон, недавно наложивший на себя руки в Израиле.