В поисках прошлого

Иное дело мама — она никогда не выпускала меня из вида. Помню, как спокойно и уверенно я чувствовал себя в ее присутствии. Она так же боялась отца, как я, но, когда она была рядом, я не испытывал никакого страха. Мама всегда ограждала меня от всего дурного. Ну, по большей части. Папаша был вечно чем-то раздражен и зол; злился на нее, на меня, на весь этот проклятый мир. У него была отвратительная привычка скрипеть зубами перед тем, как взорваться. Его гнев был чудовищным, и ему, кажется, было все равно, на ком из нас срываться. Ему было безразлично, если мама вставала между нами. Не думаю, чтобы она догадывалась, как мне от него достается и как страстно я желаю, чтобы она хоть раз врезала отцу, чтобы тот исчез и больше никогда не появлялся. Я нередко топтал каблуками пол, воображая, что топчу его. Сейчас, когда я стал взрослым, все считают меня слабовольным и бесхарактерным, но я подозреваю, что унаследовал от него склонность к приступам скверного настроения, и это меня пугает. Иной раз мне приходится буквально брать себя за горло, чтобы сдержаться и не наброситься на кого-нибудь. Не уверен, что кто-то это понимает. Мать уж точно в последнюю очередь. Она частенько не замечает главного, да и вообще всегда рассеянная, как бы отсутствующая. Хотя, может быть, она просто притворяется. Может, ей, как и мне, есть что скрывать.

Кресси всегда обо мне заботилась. Кресси — это теперь я ее так зову, а когда был маленьким, то звал «мамой». Это было первое слово, которому она меня научила, и оно долгое время оставалось единственным, что я умел произносить. Мои самые ранние воспоминания связаны с такой картинкой: мы вдвоем сидим на полу в пустой комнате, и она обнимает меня обеими руками. Прижимает мне к щеке мокрую теплую тряпку, а с нее медленно капает кровь, просачиваясь в щели между грубыми каменными плитами, которыми вымощен пол. Мама плачет. Слезы медленно текут по ее лицу. В полном молчании. Я хочу, чтобы она перестала плакать. Еще вижу нашего пса, Финнегана — он сторожит вход в комнату. Хвост опущен, но пасть то и дело раскрывается и закрывается. И ни звука.

Я таскался за матерью повсюду, куда бы она ни пошла. Все, кто заговаривал с ней, улыбались, гладили меня по голове и пытались заставить улыбнуться. Некоторые — думаю, это были наши соседи, — махали рукой, когда мы ехали на машине мимо, но я никого хорошенько не помню, кроме старого Джона Спейна, который был нашим другом. Я звал его Трап, но не потому, что старик был моряком, а потому что, когда я начал говорить, мне легче всего удавались слова, которые начинались с буквы «Т». Фрэнк Рекальдо — впоследствии он стал моим приемным отцом — по той же причине именовался Тэнком.

Каждый день, шел ли дождь, светило ли солнце, Трап отправлялся на своей лодке рыбачить. Обычно он греб веслами, навесной мотор почти никогда не использовал. На нем всегда был ярко-желтый клеенчатый комбинезон и куртка с поднятым капюшоном, а иногда еще и военно-морская шапочка. Он был знаменит тем, что вылавливал отличных лобстеров — частенько нам перепадал один из них. Или краб. Я любил смотреть, как лобстер из темно-синего становится красным, когда его бросают в кипящую воду. Еще Спейн был знаменит тем, что когда-то давно был священником. Не помню, сказал мне кто-то об этом или я сам это каким-то образом узнал. У Трапа было не очень много друзей, по крайней мере не помню, чтобы он общался с кем-то, кроме нас и американки, его соседки, что жила на той стороне реки. Я помню эту даму — она всегда смеялась, когда видела меня вместе с Джоном Спейном. Меня завораживало, как растягиваются ее ярко-красные губы, обнажая длинные белые зубы. Она была просто ужасна; я ее ненавидел. Отцу моему она, должно быть, нравилась, потому что я иногда видел ее на борту нашей яхты «Азурра».

Джон Спейн. Его имя и название страны[1] настолько слились у меня в сознании, что я и реку нашу считал Испанией. Потом часто мечтал, что когда-нибудь вернусь в эти края. И видел себя точно таким, каким был в возрасте шести-семи лет, будто опять брожу по берегу в своей синей шерстяной фуфайке, в шортах и в желтых резиновых сапогах. Иногда я видел себя снова сидящим на носу лодки Трапа, опустив руку в воду, пока в нее не ткнется носом какая-нибудь рыба и не укусит меня. А потом я смотрел на кровь, вытекающую из укушенной руки и медленно расплывающуюся в воде.