В поисках синекуры

Мартыненко глянул ему вслед с понимающей усмешкой: мол, молодым — что, не унывают. Хотя и самому было немногим за сорок. Он из тех, вероятнее всего, деревенских выходцев, кто рано взрослеет, приучаясь к любой работе, всяческим житейским неудобствам, а затем, попав в город, на армейскую службу, в тайгу, везде находит себе наилучшее применение, нужен, полезен.

— Товарищ Корин, — сказал он, почтительно поднимаясь перед начальником, пусть и сугубо штатским лицом (Корин махнул рукой, чтобы сидел). — Товарищ Корин, — повторил он, неохотно присаживаясь. — Думаю так: начали хорошо. А условия трудные. Мои бойцы тренированы, отвечаю за них, но питание надо улучшить. На лапше-крупе не потянем. Положим силы напрасно. Не успеем заградполосу протянуть... Разрешите лося забить.

— Вроде забивали уже?

— Было такое. Да когда?.. И тот со сломанной ногой был, обгорелый, не жилец. Добили.

Так ли это, иначе ли — теперь не установить и следствию, за суетой «охотника» не нашли, не допросили — словом, списали на пожар. Но разве он, Корин, может разрешить убить лося, медведя, оленя... даже при голодовке? Он посмотрел в устало притупленные глаза своего заместителя, диспетчера Ступина. Тот молча раскурил сигарету. Корин достал из сумки трубку. Некурящий Мартыненко поджег в костре пихтовую лапку, принялся ею окуривать лицо. Корин понял: мясо необходимо. Они знают, к чему подталкивают его, но уговаривать, успокаивать не станут. На «лапше-крупе» и от гнуса не отбиться. Он выговорил твердо:

— Рискнем.

Ступин молча положил на колени планшет, вынул лист бумаги, шариковую ручку, написал:

«Протокол

Мы, нижеподписавшиеся, ввиду создавшего трудного положения с питанием людей, тушащих пожар в Святом урочище, решили, сознавая свою полную ответственность, отстрелить на мясо лося, при этом самца и по возможности старого зверя».

Он четко вписал фамилию, должность каждого и первому дал расписаться Корину. Затем поставил свою подпись. Мартыненко засомневался было (приказ, распоряжение — ясно, а всякие там бумажки-протоколы...), однако под настойчивым взглядом диспетчера со вздохом вывел крупно и полностью свою фамилию.

3

Поздоровались они жестко, ударив ладонь о ладонь, попытались пережать друг друга — так уж повелось между ними, — но, как и всегда, никому не удалось взять верх, рассмеялись, довольные своей силой, веселой дружбой, в которой никто не главенствовал, и потому немного придирчивой, немного ироничной.

— Ну, трепыхается твой лайнер винтокрылый? — спросил Олег, ухнув тугим кулаком в дюраль вертолета. — Ого, гудит, будто колокол церковный! А вообще-то вещица безбожная, правда? Гудит, гремит над тайгой, зверье распугивает, птиц-птенцов из гнезд выдувает. Два сорочонка мне на голову свалились, когда ты на посадку шел, ветрище устроил.

— Так нарочно макушки прочесал, чтоб вас, сваренных в собственном соку, освежить. Рискую — и никакой благодарности.

В белой рубашке и лаковых полуботинках, Дима был отчужденно элегантен рядом с пропотевшим, мятым, запорошенным хвойной трухой, отращивающим бороду — чтобы меньше донимал гнус — пожарным-парашютистом Олегом.

— Рискуешь, лихачишь, инструкцию нарушаешь... Где твой старый, мудрый технарь Божков? Или боится с тобой летать? Понятно, семейному человеку, перед заслуженной пенсией, зачем хоронить свои бренные кости в таежном урочище, хоть оно и Святым называется.

— Нет, Олега-коллега, приболел Божков, у него давление повышенное, а таких в год неспокойного солнца и на земле укачивает, так сказать. Я у него как МиГ-истребитель: заправил, настроил — в небо пустил.

— Не видать тебе, Дима, большого Аэрофлота лет до сорока, если, конечно, раньше не грохнешься.

— А тебе не стать генерал-пожарником лет до пятидесяти, если тоже... Лезешь в огонь, полагая, что твоя руленковская шкура не горит. Так? — как веско выражается наш «спецбед».

Они потолкали друг друга, посмеялись невесело, разом вспомнив: пожар дымит, движется, пока они тут балагурят. И люди там, у кромки, в огненных завихрениях, пытаются хотя бы на особо горимых местах сдержать его. Олег вынул из кармана куртки листок бумаги, сказал:

— Адрес жены. Попроси Веру, пусть несколько слов передаст: жив-здоров, чего и семейству желаю.

— Лады, Олега, будет уважительная причина явиться пред ее ясные строгие очи.

— Уже выгоняет?

— Зачем так грубо? Девушка перегружена ответственной работой.

Олег потрепал пятерней свои жесткие волосы, точно вытряхивая из них труху, вздохнул чуть смущенно, вроде бы не решаясь чего-то высказать, и проговорил с непривычным для себя заиканием:

— Тебе там... не светит, Димчик.

— Зеленый — да. На красный пойду.

— Погасили.

— Может, скажешь, кто этот отважный инспектор?

— Да уж скажу, раз проговорился. Корин, дорогой друг Дима.