В поисках синекуры

Они садятся, пьют по маленькой рюмочке вина, принимаются угощать друг друга закусками, еще стесняясь чуть-чуть после месячной разлуки и оттого не переставая говорить, он — о международных событиях, она — про лечебные травы, соседей, дворовые неурядицы; но вскоре они замечают, что почти не слышат своего разговора, это их смущает — ведь не для пустой же болтовни встретились! — и он, предложив еще по рюмочке вина, говорит, явно взбодрившись:

— Не пойму, Евгения Николаевна, из-за какого пустяка мы с вами в прошлый раз поссорились?

Она откладывает вилку, медленно всматривается в него, выпрямляет спину, прочно прижимаясь к жесткому высокому стулу.

— И вы забыли? — спрашивает, печально покачивая головой. — Изумительная память у вас, Степан Корнеевич... Забываете все неприятное. Может, вы не знаете, к кому пришли?

Он едва не вскакивает, машет сокрушенно рукой, потом прикладывает обе руки к груди, выражая этим свое полное недоумение и заодно извиняясь, если слова его пришлись невпопад.

— Не так, не так меня поняли! Я хотел уточнить...

— Давайте уточним, вспомним. Согласна.

И они замолкают на несколько долгих минут.

Сияли розовым и красным гвоздики, по снежным крышам огромного города гулял ветер декабря, и уличный неумолчный гул чудился отдаленным, проходящим стороной ураганом.

 

Что им вспомнить?

Последнюю встречу? Или многие встречи?

А может, всю жизнь?

Их долгая жизнь как бы уместилась сейчас в малом, над круглым столом, промежутке между ними и оттого стала такой уплотненной, что ощущалась обоими невидимым твердым сгустком воздуха: протяни руку — и ушибешься.

Прожили они вместе тридцать пять лет. И вот уже десятый год в разводе. Первое время после размена квартиры не виделись, знать друг о друге ничего не хотели. Но однажды сошлись лицом к лицу в елисеевском магазине, перемолвились растерянно несколькими словами, он пожелал навестить ее, она согласилась. И начались их встречи.

Что же произошло с ними?

Знают ли они это сами?

Всю свою семейную жизнь они были неразлучны, кроме трех военных лет, и работали в одном научном экономическом институте; на службу, со службы, в магазины, кино, за город на природу, к морю по путевкам — вместе, согласно, без капризных споров, всегда с друзьями, коллективом. Кандидатские, потом докторские диссертации защитили почти одновременно, и повышения получали, как по уговору, год в год, и пенсии выслужили солидные, и на отдых ушли с обоюдным чувством исполненного долга: принесли пользу науке, людям.

Жить бы им в своем согласии, радуясь мирно текущим дням, на тихой улочке у Никитских ворот, среди привычных строений старой архитектуры, неподалеку от церкви Большого Вознесения, где когда-то венчался Пушкин. Здесь они выросли, здесь состарились. Кто же разумный разменяет этот уютный центр на окраинные, кирпично-силикатные, сиротски однообразные микрорайоны? Там люди иные, наезжие отовсюду, там московский дух выветрен. Это как оказаться в другом городе.

Но она стала замечать, что он по ночам храпит, утром не делает зарядки, до половины дня ходит или валяется на диване в мятом халате, забывает бриться; и ест много (все потирает мягкими ладошками, наговаривая: «А не употребить ли нам чего-нибудь деликатесного, подружка дней моих суровых?»). Свел знакомства в гастрономах — цветочки, флакончики пробных духов, — что и вовсе, по ее убеждению, недостойно, постыдно для интеллигентного человека. Он отшучивался поначалу, с хохотком выпячивая волосатый тугой живот, ибо благодушно, день ото дня полнел, а затем, после резких ее упреков («кандидат в Обломовы», «пенсионер-скамеечник»), стал замечать: уж очень упрямо, даже фанатично она бережет себя — ни грамма лишней еды, ни минуты лишнего сна; записалась в группу здоровья, по субботам — бассейн «Москва», по воскресеньям — кино, театр, раз в месяц — загородный туристский поход; цветы свежие на столе, парикмахерская через день... И наконец он прозрел, как ему показалось: ведь она хочет понравиться кому-то или уже встречается с кем-то!

Он так и сказал ей, не умея что-либо утаивать от жены. Она рассмеялась и тут же всплакнула. Впервые за все их супружество. Проговорила потом: «Дети мои во мне моей жизнью живут».

Детей у них не было.

Еще в предвоенное, теперь смутно отдаленное время, когда они только-только начинали жить, ютясь в коммунальной комнатенке здесь же, у Никитских ворот, она, тогдашняя студентка Женя, сделала строго запрещенный в те годы аборт. Сделала тайно. И неудачно.

Они поняли это позже, уже захотев ребенка. Лечение не помогло, и до него ли было: дела институтские, общественные, диссертации, студенты, аспиранты, загранпоездки — начисто вытеснили мысли о личном семейном устройстве.

Они не жили в своей квартире, как бы временно обитали. И вдруг остались наедине в двух невеселых пустоватых комнатах, потому что всегда презирали приобретательство, мещанский уют. Решили осовремениться. Оклеили квартиру дорогими обоями, заставили импортной мебелью, накупили эстампов, инкрустаций, ваз, керамики. Но комнаты, став тесными, не сделались веселыми — пропахли музейностью.