В поисках цветущего папоротника

В тишине предрассветного сумрака ружейные выстрелы казались необычно громкими. Вздымающийся с низины туман заволакивал пространство, размазывая очертания предметов и стирая расстояния. Не видя ничего вокруг, Алесь передёргивал затвор и стрелял, передёргивал и стрелял, пока Кочубей не потянул за плечо:

– Хватит, Алесь, отступили они.

* * *

Подоспевшие на выстрелы казаки из сотни понесли тела весельчака и балагура Назаренко, пулемётчиков, трех казаков. Курды не только на патроны не поскупились: кроме ружейных ран, у всех от уха до уха перерезано горло. Алесь, не выдержав, отвернулся, но Кочубей со злостью тряхнул его, почти крикнул:

– Гляди! Досыть-то кисейной барышней быть! Гляди, запоминай: промедли мы с тобой стрельбу поднять, и нам бы, чисто хрякам, глотки перерезали.

Чуть спокойнее добавил:

– Кровь у тебя на рукаве, зацепило, видать. Дай, перевяжу. Больно?

– Не знаю, – Алесь смотрел на вытекающую струйку крови и удивлялся собственной бесчувственности. Рана как рана, но то, что он только что видел…

– Они же люди. Откуда, Иван Антонович, столько жестокости?

Кочубей помолчал, вздохнул:

– Известно откуда: от войны да несправедливости. Я, Алесь, старшой был, акромя меня у отца – девятеро, мал мала меньше. Детство да юность – всё пастухом в степи; почитай, в станице жить и не приходилось, какие уж там гимназии-семинарии. Ты ведаешь, я с грамотой не в ладах, а скажу тебе: в обычае у них так с врагами обращаться. Дома они свои защищают, за что их виноватить… Да и мы с тобой не виновны, что врагами им стали. Война всё, клятая… Алесь, что с тобой? Алесь?

Урядник едва успел подхватить обмякшее тело товарища.

* * *

Не прошло и двух дней, как Кочубей появился в больничной палате рядом с Алесем. Устроился на соседней койке, оживлённо заговорил, словно не расставались:

– Ты, братец, брось: чуть что – сразу без памяти. Напугал ты меня. А за своих мы учёра-то сквитались… Точно, та банда: конь назаренковский у них под седлом стоял… Эх, тебя не хватало. Ты бы с пулемёта как застрочил, – расхохотался урядник, поглаживая забинтованную ногу. – Не серчай, не серчай, шуткую. Но стрелял ты лихо: вже и патроны кончились, а ты все палишь в туман…

– Между прочим, сами меня пулемётным инструктором назначили перед есаулом Шкурой, – огрызнулся Алесь, – вот и учился у пулемётчиков. Евграфыч-то многое мне успел показать, пока так не кончил…

Алесь потупился.

– Не шуткуешь? Верно, с пулемёта стрелять смог бы?

– В воздух-то что за хитрость… а в людей…

– Запомни, Алесь, – Кочубей рассердился так, что даже глаза посветлели, сошлись на переносице брови, – во врагов. В людей – нет, а во врагов – треба!

И тут же опять забалагурил:

– Нам за геройский подвиг и за ранения отпуск положен. Залечим раны, да поедем с тобой на Кубань. Мабуть, и хороши персиянки, а только наши девки – краше, сам увидишь. Пристроим тебе на рукав шинели нашивку за ранение, над ней – эмблему пулемётчиков, шитую золотом. Чем не жених? Любая краля польстится. Гляди, Алесь, из богатой семьи выбирай, каб земельки – вдоволь.

Вздохнул:

– Эх, как же хорошо у нас в степи по весне… душа расцветает, – и тут же застеснялся сказанного, – нешта я дюже расчувствовался. Стихи-то не забыл? Почитай про васильки, коли помнишь.

– Помню.

Негромко, нараспев читает Алесь любимые строчки:

– Ад родных ніў, ад роднай хаты…

Древними временами от стихов повеяло, когда собирали подневольных девушек на панском дворе с наказом золотые пояса ткать, повторяя узоры персидские. Но думки девичьи за окошко тянутся: там под голубым небом лес темнеет, река серебрится, рожь к земле клонится. А по обочинам поля – васильки головы подняли.

– …І тчэ, забыўшыся рука,
Замiж персідскага ўзора,
Цвяток радзiмы васілька[13]

.

* * *

Солнце медленно и лениво тонуло в сгустившихся багровых облаках, завершая длинный, бестолковый день: не дождались Алесь с Кочубеем поезда. А на станцию Акстафа надо попасть обязательно: там ждал урядник, с которым оставили они своих коней. Оттуда походным порядком на Джульфу и далее в Персию.

– Эй, казачки, откуда и куда путь держите?

К Кочубею с Алесем подступился юнкер в распахнутой шинели. Бледное лицо, красные воспалённые глаза.

– Из отпуска после госпиталя, ваше благородие, – привычно отрапортовал Алесь, – направляемся в Персию, к месту дислокации части.

Юнкер покачнулся, дохнуло перегаром:

– Какая к чёрту дислокация, казаки, если со всех фронтов войска бегут. Что нам Персия и англичане, здесь надо родину-матушку защищать. Временное правительство войска собирает, подмоги требует.

– Я, ваше благородие, никому акромя государя-императора не присягал, – отрубил Кочубей. – Ваши енералы его приневолили отречение подписать, сами ту кашу и хлебайте.

– Ах ты, скотина! Ты за эти слова поплатишься! – в дрожащей руке появился наган.

– Сопли вытри, прежде чем в казаков стрелять, ваше благородие. На фронт, небось, не поспел…

Кочубей вырвал оружие, швырнул на землю, а самого юнкера с силой оттолкнул к сгрудившимся рядом приятелям, зашумевшим: