В поисках утраченного

    В ком и когда проросло зерно ненависти, давшее потом столь горькие плоды. Нет, только не в ней, она никогда не взращивала в себе это чувство. Она испытывала отчуждение, иногда раздражение по отношению к самоуверенным людям из соседнего поселка под красными крышами, но никогда не испытывала к ним вражды. У них тоже были семьи. И дети, которые выглядывали из проезжавших мимо машин – кудрявые головы, черные глаза – ни в чем не были виноваты.

   Может быть, ненависть зародилась и проросла в душе ее мужа. Торгуя в магазине, он сталкивался с теми, другими, ежедневно и, вполне возможно, иногда злился на них, как злился на многих других, потому что обладал вспыльчивым характером, и потому что торговля, постоянное общение с людьми – нелегкий труд. Он говорил иногда, что для него те, другие, – никто, просто чужаки, инопланетяне.  Но это не ненависть. Это отстраненность, отчуждение, но это не вражда.

    Или это в ее детях, независимо от семьи, поселилась и жила неприязнь к чужакам – она не могла контролировать их общение с другими людьми. А, может быть, все дело в том, что ей не хватило решимости сказать твердое «нет», когда  ее младший сын, вернувшись однажды домой, блестя глазами, рассказывал о новых знакомых, которые не мирятся с оккупацией, не молчат, а борются. Может быть, ей следовало тогда объяснить, что в убийстве нет правды, нет ничего, кроме чудовищной несправедливости и жестокости. Для Ахмада парень, взорвавший автобус, был героем, но она-то знала правду. Почему же она молчала? Чем их соблазняли – мальчишек – взрослые умные и хитрые мужчины, которые сами никогда не решились бы на этот шаг? Тремястами гурий и сомном наслаждений в раю? Возможностью выделиться из толпы и стать героем в глазах друзей, старших братьев, односельчан? А может быть, их просто подкупали или запугивали? Она часто думала об этом. Скажи она тогда всем о своих сомнениях, и все могло бы быть по-другому. В тот момент еще не было поздно. Он еще ходил, жил, дышал, улыбался, смотрел на огонь, его карие глаза под черными, прямыми бровями глядели смущенно, настороженно, весело. Он зачесывал волосы назад – по моде, как взрослый, ее семнадцатилетний сын, перекидывал через плечо рюкзак и уходил утром из дома. Она так и запомнила его в ослепительно-солнечном проеме двери двадцать девятого октября. Он оглянулся, улыбнулся и сказал: «До свидания». На следующий день, в понедельник, тридцатого октября она, проводив детей в школу, возилась на кухне. Под потолком что-то напевал телевизор. Она не обратила внимание на то, что музыка прервалась для экстренного сообщения. Скорее всего, она даже оставила без внимания начало выпуска, подумав только: «Опять что-то случилось». Кто-то опять пытался, обвешанный взрывчаткой, войти в рейсовый автобус, а когда шофер не пустил его в салон, взорвал себя на остановке…

   Когда назвали имя, Аси почувствовала, что ее сердце, превратившись в камень, ухнуло вниз. Она опустилась на стул и увидела  в кадре плачущую женщину с исцарапанным лицом и окровавленной рукой, произносящую непонятные слова на непонятном языке. В руке она намертво зажала маленький сине-красный детский рюкзачок. «Эта женщина в шоке. Она говорит, что нигде не может найти своего шестилетнего сына, – сказал корреспондент в камеру, когда кто-то накинул на плечи женщины одеяло и повел ее к машине скорой помощи, – скорее всего ее ребенок – один из тех, кто попал в эпицентр взрыва. Террорист погиб на месте».

  Вечером муж сказал, что их сын погиб, как герой. Она ничего не ответила. Но начиная с той ночи, ей постоянно снился ее сын Ахмад – Ахмад, задумчиво глядящий на огонь, Ахмад, смеющийся с другими детьми, Ахмад, стоящий в солнечном дверном проеме. И плачущая женщина с сине-красным маленьким рюкзачком в руках. И в этом не было никакой правды. И это нельзя было никак объяснить и оправдать.