В поисках утраченного героя

— Не знаю, — пожал плечами старик. — Следы его потерялись именно тогда, в апреле сорок пятого. Может, и погиб. Но сердце мое подсказывает иное. Понимаете, Густав продолжает разговаривать со мной по ночам. Возможно, он еще живет где-нибудь в Аргентине. Я все время навожу справки, но пока безуспешно…

Он снова стал стучать себя в лоб кулаком, и я поняла, что сейчас последует новая порция ругани. Так оно и случилось.

— Дура! Дура! Жидовская подстилка! — кричал старик Коган. — Ну зачем, зачем она вернулась к этому мерзавцу? Я мог бы быть рядом с Густавом…

— Подождите! — перебила его я. — Вы жалеете о том, что не надели форму СС? Сейчас, зная о Катастрофе, об уничтожении шести миллионов ваших…

Я вынуждена была остановиться, потому что Коган прервал меня густым нечленораздельным ревом. Тело его напряглось, кулаки сжались, глаза налились кровью; он выл, как противовоздушная сирена. Вообще-то я отнюдь не трусиха, но в тот момент перепугалась до смерти. Колени мои дрожали, я просто сидела и широко раскрытыми глазами смотрела на верещащего Когана, с трепетом подготавливая себя к любому возможному продолжению — к смерти, к параличу, к обмороку, — причем все это в равной степени могло произойти и с ним, и со мной. Наконец сирена оборвалась, и старик стал понемногу выплевывать слова вперемежку со слюной.

Он вопил, что никакой Катастрофы не было, а если и была, то евреи сполна заслужили эту кару в наказание за геноцид немцев-меннонитов и за «прочие жидовские пакости». Он кричал, что истинной катастрофой стали не Аушвиц и Треблинка, а то, что Гитлеру не позволили завершить начатое — стереть с лица земли «этот подлый народец». Он ловил ртом воздух и хватался рукою за грудь. Он пенял мне за то, что я осмелилась поставить его на одну доску со своими грязными соплеменниками.

— Я не ваш! — шипел он, упирая на последнюю букву. — Я не еврей! Я не Коган! Мой отец — шведский аристократ. Моя мать… мать…

Старик Коган осел на кровать и спрятал лицо в ладонях. До меня доносилась лишь его безумная скороговорка.

— Надо получше проверить… — бормотал он. — Но ты ведь проверял… Плохо проверял, плохо! Густава не взяли бы в СС, будь его мать еврейка… А антропометрия? Они ведь наверняка проверяли циркулем, циркуль не соврет. Значит, она не еврейка, это точно! Ее просто обманули, записали в жиды… Мерзавцы! Подонки! Мне нужно, чтобы вы поняли: я не еврей! Не еврей! Я — не Коган!!

Он не хочет быть Коганом, думала я, спускаясь по лестнице. Сама мысль об этом кажется ему невыносимой. Сначала, еще мальчиком, он хотел стать Дёжкиным, но Карп Патрикеевич не согласился. И тогда он придумал своего Густава, записался в Маннергеймы, даже в Гитлеры — лишь бы подальше от себя, подальше от Когана, от маленького беспомощного заложника, чьи кости хрустят под сапогами насильников и убийц. Он не хочет быть Коганом, и его можно понять.

Где-то я уже слышала что-то похожее, причем совсем недавно… Ну да — вчера вечером, от Ольги — когда спросила, почему ее папа решил сменить имя и фамилию. В памяти моей всплыл наморщенный ольгин лоб и то специфическое выражение лица, какое появляется у людей, если их заставляют объяснять очевидные, и без того понятные вещи.

— Неужели вы не поняли? — сказала она. — Отец не хочет быть Леонидом Йозефовичем. И никогда не хотел.

18

Лансер стоял возле дома, и я удивилась этому, потому что Борис планировал вернуться только к вечеру. Что-то случилось. И фары… — он так торопился, что забыл выключить фары. Охваченная дурными предчувствиями, я топталась перед дверью, всерьез прикидывая, стоит ли входить. Пальто… — да черт с ним, с пальто, но в доме остались мои блокноты… — не бросать же текст… Ладно, как-нибудь справлюсь. Я собралась с силами, глубоко вдохнула и вошла.

Боря сидел на диване в позе прилежного школьника, положив руки на колени. Увидев меня, он вскочил, переступил с ноги на ногу и снова сел. По всей видимости, первые фразы судьбоносного разговора, которые Борис репетировал всю дорогу домой, разом вылетели у него из головы.

— Ты… уходила… — насилу выдавил он.

— Да, навещала Когана, — прощебетала я с максимальной беспечностью, на какую была способна. — Последние главы эпопеи. Кстати, в машине аккумулятор разряжается. Ты забыл выключить свет, мой рассеянный господин профессор.

— Что? — он смотрел на меня как из другой галактики. — Какой свет?

Плохо дело. Я нашла в себе силы рассмеяться.

— Тот свет. Нет, шучу — пока еще этот. Я бы даже определила его как ближний. Ну что ты так на меня уставился, Боря? Фары. Передаю по буквам: эф, а…

— Фары… — растерянно повторил он и встал. — Ах да, в машине…

— Ну слава Богу! Что ты стоишь? Иди выключай…

Он кивнул и направился к двери. Так. Теперь быстро. Я метнулась на кухню. Сумка. Блокноты. Что еще? Пальто на вешалке, но это потом. Свитер? — Свитер в спальне. Сбегать, не сбегать?.. Хлопнула входная дверь — Борис вернулся. Звякнули брошенные на журнальный столик ключи.

— Сварить макароны? — крикнула я.

— Я все знаю, — глухо ответил он.

— Глупости, милый. Нет таких людей, которые знали бы все. Так варить или нет?