В поисках утраченных предков (сборник)

Утром мы разводим костер и несем к нему старые тряпки, матрацы, обувь… Сестры заступаются за некоторые вещи, но Феликс неумолим:

– Сжигаем все, что горит. Кроме того, что на нас и постельного белья.

– Постой, Феликс… – испуганно смотрит Никола. – А инструмент? Топоры, стамески…

– Инструмент оставляем, балда!

Никола веселеет и переносит в погреб свои чемоданы.

– А буфет? Он же еще хороший… – плачется Надежда. – Жалко. Посуду будет некуда ставить. И табуретки…

Феликс отходит от дымящегося костра и долго трет глаза.

– Надежда! – говорит он. – Если вы приехали торговаться из-за этого барахла, то чешите обратно. Буфеты, табуретки, тапочки…

– Правильно! – Саня весело бросает в костер охапку заскорузлых пиджаков и рваное сомбреро. – Чего в новый дом тащить! Наживем!

Сестры удручены, но спорить дальше не решаются.

Феликс не спеша тягает к костру старые вещи.

На дверном косяке – частые поперечные царапины. Стершиеся имена и даты. Феликс осторожно выбивает дверную коробку и несет ее на улицу. Мы с ним склоняемся над крепким еще четырехугольником и пытаемся разобрать надписи. Тяжело… «Оставим, – говорит Феликс. – Что-то надо оставить от старого дома». Он несет коробку в погреб и прислоняет к стене.

Мы с Молодцовым терзаем крышу. Никола уворачивается от летящих досок и носит их к забору.

Доски легкие и желтые. Они служили потолком на чердаке. Некоторые сучки и щелки с застывшей смолой кажутся мне знакомыми.

…Ты лежишь на сене у открытого окна и смотришь, как у потолка мечется случайно залетевшая бабочка. Оса, которую лучше не трогать, прилипает на мгновение к теплой доске и с жужжанием устремляется дальше. «Тимошка, ты на чердаке? – зовет мать. – Иди клубнику есть».

Доски легкие и желтые. Я отрываю их, переворачиваю и разглядываю рисунок. Да, они мне знакомы.

У меня в руках кожаная коричневая сумочка. Мягкая и пухлая. Как она оказалась на чердаке?.. Слабый запах духов «Красная Москва», знакомый мне с детства.

Бумаги.

«Ой, облигации, наверное, здесь! – радуется находке Надежда. – Надо же! А мы с папой весь дом тогда обыскали. На чердаке нашел, да?»

Я осторожно выкладываю на стол конверты, блокнотик, книжицы удостоверений, пачку каких-то квитанций, потрепанные ноты, бумаги и бумажки. Нет, облигаций в сумочке нет. Есть документы.

Маленький, незнакомый нам архив.

Старая-старая записка. Очень старая. «Шура, я буду жать тебя сегодня вечером в конце Астраханской. Николай».

Большое вишневое удостоверение. «Северная правда». Кострома. «…состоит на службе в редакции газеты в должности корректора. Действительно по 1 октября 1927 г.». Такое же удостоверение на имя отца, только должность другая – технический секретарь.

– Это когда батя матушку из Тамбова увел, – задумчиво улыбается Феликс. – В Ленинграде ее первый муж преследовать начал, и батя увез ее в Кострому. А через год Бронька родился и они вернулись…

Удостоверение члена Осоавиахима с маленькими разноцветными марочками. Удостоверение «Почетный донор СССР». «…награждаются лица, многократно сдававшие кровь для спасения жизни раненых бойцов и командиров Красной Армии и гражданского населения…»

Письмо отцу. Автор неизвестен, есть только номер московского телефона, служебный. Не письмо даже – записка.

«Дорогой Ник. Павлович!

Пользуясь случаем, посылаю вам сердечный привет и пожелания новых успехов в работе и крепкого здоровья. Как-то все срывается с командировкой к вам, но надеюсь, что в этом году все же смогу побывать в ваших краях.

Ник. Павл., черкните несколько строк о себе, о своем быте, об отношении к Вам. Не скрывайте и не стесняйтесь, Вы заслужили, Ник. Павл., чтобы к Вам было человеческое отношение и постоянная забота. Вы много сделали для партии и народа. Да, да! Не преуменьшайте и не принижайте своего труда. Он благородный и непосредственно помогает великому делу строительства коммунизма.

Крепко жму руку, с приветом…

подпись (размашиста и непонятна)».