В поисках утраченных предков

Так вот, в Дубултах шел фильм «Кинг-конг», и на рекламных щитах, написанных по-латышски, он был назван «Karalis-kong». Английское king — «король» перевели на латышский. Я даже сфотографировался на фоне своей фамилии. Моя голова в зимней шапке заслоняла довесок «kong» вместе с дефисом, и получалось, что гигантская обезьяна на задних лапах носит мою фамилию. По вечерам я ходил тихими заснеженными улочками смотреть на обезьяну и подмигивал ей, как своей родственнице: «Ну, что, подруга!»

Позднее мы с женой и сыном успели юркнуть на две недели в еще союзную Литовскую ССР и в Тракайском замке на чудном зеленом острове посреди ультрамариновой воды увидели герб первого литовского короля. Буквы шли по овалу герба: «Karаlius». Весьма созвучно…

До сорока трех лет я не встретил ни одного однофамильца, кроме той обезьяны… Я жил, как некий китайский Линь Зибяо среди колхозников села Палкино-Веревкино, где все жители либо Палкины, либо Веревкины.

Был, правда, случай: из газет всплыл Караманлис, премьер-министр Греции. Стоило выбросить срединное «ман», и я получал свою фамилию. Похоже, но не то. Лучше бы грек-начальник был просто Каралисом — я бы гордился.

Пока же самым близким в омонимическом смысле человеком оставался шеф немецкого абвера адмирал Канарис. Мою фамилию иногда так и произносили.

На открытом ринге в Горном институте, где я в легком весе защищал честь юношеского клуба «Буревестник» по боксу, объявили: «Дмитрий Канарис, «Буревестник»». Зал негодующе взвыл, а противник в красном углу ринга еще больше насупился. Я думаю, фашистская фамилия противника придала ему честной комсомольской злости. Трепку он мне задал изрядную.

Меня пытались обижать и за намек на связь с абвером, и за мою гипотетическую принадлежность к его антиподам — евреям. Я легко вспыхивал обидой, дрался и завидовал тем, у кого фамилия Соколов или Орлов. Верхом совершенства, безусловно, была фамилия Зорин. Майор Зорин! Полковник Зорин! Стальной взгляд, хладнокровие, пачка «Казбека» на письменном столе…

Допустим, был бы я евреем. Обидели тебя русские — пошел к своим и поплакался. И татарином быть неплохо — они работали дворниками, мясниками, приемщиками утильсырья, стояли с тележками около мебельных магазинов, а напившись, гоняли по двору своих черноглазых жен и детей. Татары тоже могли заступиться, хотя трезвые вели себя очень тихо.

А кому пожалуешься с моей фамилией? Евреи за своего не принимают, а доказывать, что ты русский с фамилией Каралис, — просто смешно… Начнешь, как дурак, паспорт предъявлять, тебе в ответ: «Бьют не по паспорту, а по роже!»

Когда с высокой партийной трибуны провозгласили, что в СССР сформировалась новая историческая общность — советский народ, я порадовался. Вопрос фамилии как бы отпал — просто советский человек по фамилии Каралис. Но очень скоро эту историческую общность отменили, и я опять оказался сам по себе. Не то чтобы я каждодневно нес бремя своей загадочной фамилии, но напрягаться случалось.

Национальный вопрос вырос передо мною в самом начале девяностых, когда республики бросились подсчитывать, кто за чей счет живет, кто кого кормит и поит. Народ в Питере тоже стал понемногу одуревать, а в литературе так и вовсе требовалось самоопределяться: либо ты русский человек и по праву носишь имя русского писателя, либо ты иной национальности и тогда ты «русскоязычный» писатель. Никто меня, конечно, за грудки не тряс: ты, дескать, с кем, но достаточно прозрачно намекалось, что быть просто писателем «в наше сложное время» не удастся. Требовалось по примеру республик самоопределиться.

Доказывать кому-то, что я русский, было унизительно, а после того, как меня с двумя писателями-юмористами забрали по пьянке в милицию и я за компанию объявил себя евреем, стало бы просто смешно. Биток мы тогда огребли поровну, я даже чуть больше, потому что не орал про фашистов и пидорасов, а, мгновенно отрезвев, принялся уворачиваться от новомодной резиновой дубинки и пытался предъявлять сержантам фрагменты бокса, чем и заслужил их повышенное внимание. Но лавровый венок достался моим корешам-евреям, а меня общественность встретила недоуменным пожатием плеч. Дело предстало таким образом, что юмористов били за национальность. А чего сунулся ты, если на самом деле не еврей, непонятно… Евреи осторожно пожимали мне руку, русские насторожились еще больше…

2. Рождество в Петербурге

В Рождество 1992 года в нашу квартиру позвонили. Милая девушка, чем-то неуловимо похожая на мою младшую сестру, с порога протянула мне паспорт.

— Дмитрий Николаевич, я — Лена Каралис, из Москвы. Нашла вас по справочному, — и улыбается радостно.

Вот, думаю, какая закавыка. Прямо, как в кинофильмах с незаконнорожденными детьми. На вид ей лет двадцать пять… Мне сорок… Нет, дочкой быть не может.

Сын-пятикласник спал. Я провел ее в кабинет, где мы с женой доканчивали вторую, но не последнюю бутылку «Гурджаани».