В поисках Великого хана

Поскольку Колон подозревал своего компаньона в столь злонамеренных действиях и поскольку он, при мысли о грудах золота, которые тот, быть может, выменивал сейчас, мучился завистливой жадностью, было бы совершенно естественно, если бы, выждав в бухте на Кубе, когда переменится ветер и на море уляжется волнение, он возобновил свое плавание к Бабеке. Вместо этого он провел целых тринадцать дней, занимаясь обследованием ближайшего побережья, где не нашел ничего полезного для себя и лишь предавался поэтическим восторгам при виде все новых и новых роскошных рощ, полных цветов и распевающих птиц, столь прелестных, «что хотелось бы навсегда тут остаться и что не хватило бы и тысячи языков, чтобы поведать об этом».

Он находил эти земли столь прекрасными, что, выражаясь его словами, были моменты, когда ему казалось, будто «им овладели какие-то чары».

Эти противоречия в поведении, это отсутствие логики в действиях не раз обнаруживались в жизни Колона, несмотря на то, что при других обстоятельствах он руководствовался внушениями практического и прозаического ума. Ему хотелось повидать возможно больше земель, и он не возобновлял своего путешествия на Бабеке, ссылаясь на якобы неблагоприятные ветры. Но ведь при тех же или еще худших ветрах Пинсон не прекратил плавания и, достигнув Бабеке, отстаивался теперь на якоре где-нибудь у его берегов. И это, было еще одним подтверждением того известного всему составу флотилии факта, что Мартин Алонсо как моряк был несравненно выше, чем адмирал, который со временем стал опытным мореплавателем, но в своем первом путешествии за океан то и дело проявлял робость, колебания и неосведомленность, свойственные любителю, а не знатоку своего дела.

Его гнев достиг, можно сказать, предела нелепости, когда он с искренним изумлением заявил своим приближенным:

– Право, не пойму, откуда взялось у Пинсонов это преступное тщеславие! Ведь это я извлек их из ничтожества, я сделал их тем, чем они стали.

Под влиянием красот, которые он видел на берегах Кубы, адмирал стал забывать о своем возмущении поступком Пинсона, и теперь главнейшее его огорчение состояло и том, что «он не знает языка жителей этих земель и что ему нередко случается делать из того, что они говорят, вывод, прямо противоположный тому, что они желают сказать». Его восторгало обилие пригодных для питья вод, впадавших в море на побережье, «не таких, как реки Гвинеи, которые сплошь заражены», и он упоминал в своем дневнике о лелеемой им надежде «встретить крупные города с неисчислимым населением и выгодными товарами, прежде чем он вернется в Испанию». И, побуждаемый своим воображением, склонным принимать мечты за действительность, он внес в заветную тетрадь своего дневника решительный совет их королевским высочествам не позволять ни одному иностранцу, кроме «христиан-католиков», ездить в эти богатые земли и заниматься тут торговыми делами.

Его единственным открытием была находка в одной из туземных хижин куска воска, который он сохранил, чтобы отвезти королевской чете, ибо «где есть воск, там должна отыскаться и тысяча других хороших вещей», да еще человеческая голова в небольшой корзине, прикрытой другою корзиной и подвешенной на шесте внутри одного из больших шалашей. Такую же голову нашли они и в другом поселении, и Колон решил, что это, должно быть, головы предков тех многих семейств, которые обитали все вместе в этих крытых соломой хижинах.

В некоторых местах на побережье все индейцы убегали, бросая свои жилища: здесь они, видимо, уже были осведомлены о том, что адмирал хватает сильных мужчин и привлекательных женщин, чтобы держать их на своих кораблях. В других поселениях, напротив, туземцы доверчиво ждали прихода белых людей, и адмирал раздавал им погремушки, так называемую «ястребиную ножку», колечки из латуни, а также желтые и зеленые стеклянные бусы, и они были чрезвычайно довольны полученными подарками. Арбалетам они дивились больше, чем эспингардам, очевидно отчасти еще потому, что первых было гораздо больше, и потому, что устройство их было понятнее туземцам. Они хватались и за шпаги, вытаскивали их из ножен, не без некоторого страха подвергали основательному осмотру и затем, бросив их внезапно на землю, убегали во всю прыть.

Все они ходили совсем голые, раскрашенные красной краской, с хохолком из перьев на голове и связками дротиков. Они отдавали белым все, что имели, и брали взамен любой пустяк, нисколько не гонясь за выгодой. Это не было торговым обменом, то была сделка, имевшая некий мистический смысл и основанная на превосходстве белых людей – этих могущественнейших волшебников, с которыми следовало поддерживать хорошие отношения.