В поисках Великого хана

Примерно к этому времени появился еще один народ, цыгане или египтяне, пришедшие в Испанию несколько лет тому назад, что еще усугубило национальную разнородность страны. Эти кочевые люди, болтливые и вороватые, вышли, по их словам, из Египта и были обречены скитаться по свету как вечный жид[5] оттого, что когда-то отказали в помощи деве Марии, когда она бежала с младенцем Христом на берега Нила. На самом же деле это племя пришло из Северной Индии, откуда оно было выброшено, как камень из родной почвы, после опустошительных набегов Тамерлана[6] и, гонимое по всей Европе, остановилось наконец на испанских берегах, оттого что дальше идти было некуда.

Городская детвора бегала в табор этих людей, раскинувшийся под городом, чтобы полюбоваться искусством их кузнецов, их свадьбами, освященными по обряду разбитым кувшином, их смуглыми королевами с горящими глазами, пестрыми лохмотьями и большой короной из позолоченного картона.

Детвора любила смотреть, как пляшут медведи, которых водили так называемые немцы; на самом деле то были венгры, направлявшиеся в богатую Севилью или к королевскому лагерю в Санта Фе,[7] чтобы развлекать там многочисленные войска, осаждавшие Гранаду.

Нередко по городу проезжали всадники из королевского лагеря, в сопровождении оруженосцев и многочисленных слуг, одетых в желтое платье с поперечными красными полосами.

Все простолюдины, крестьяне или ремесленники, носили коротко стриженные волосы и бачки на висках, на них была одинаковая темно-зеленая одежда до колен, с откинутым на плечи большим воротником рубахи, черные чулки и кожаный пояс.

Среди рабов не было ни одного еврея. Зато не было ни одного сеньора, который не купил бы для себя мавра, мавританку или мавритенка. Дети христиан во время игр всегда дрались с детьми мавров и евреев. Дети «обращенных» или «новых христиан», чтобы заставить других забыть о своем происхождении, во всем подчинялись победителям, срывая свою ярость на побежденных.

Фернандо не хотелось вспоминать о том, как часто он дергал за косы младшую дочь дона Исаака, пока она, перепуганная, не убегала домой. Потом, когда ему уже минуло четырнадцать лет, кротость Лусеро и ужас, с которым она, как робкий зверек, встречала его, изменили его чувства. Полный раскаяния, он стал защитником дочери Когена и дубасил своих товарищей, обижавших ее. Он бродил вокруг дома еврея, надеясь, что вот-вот увидит бледное лицо и большие глаза Лусеро в одном из редких решетчатых окошек, через которые только и проникал воздух в это здание, дверь которого толщиной и железной обшивкой напоминала ворота замка. Дочь дона Исаака в свою очередь стала проявлять интерес к сыну оруженосца, и с тех пор, казалось, она жила только тем, что придумывала предлоги, чтобы выйти из дому и поговорить с ним.

Сила воли, равная отцовской, постепенно крепла в этой девушке, несмотря на ее робкий и смиренный облик – наследие бесчисленных поколений гонимых и преследуемых предков. Фернандо был уверен – сам не зная, как это сможет осуществиться, – что Лусеро когда-нибудь станет его женой и они вместе пойдут бродить по свету, чтобы завоевать богатство и власть.

А время шло, и он ничего не предпринимал, живя в бедности вместе со своей матерью, под внимательными взглядами дона Исаака, который, будучи человеком сообразительном, постепенно начинал понимать, что означает это внимание христианского юноши к его младшей дочери. Иногда, встречаясь с ним на улице, дон Исаак украдкой окидывал его взглядом, и глаза его при этом блестели, как золото, а седеющая бородка вздрагивала.

Во время осады Гранады еврейское население Андухара, как и большинство евреев других городов, вносило добровольные пожертвования, помогая королевской чете снабжать христианские войска. Дон Абраам Старший, самый богатый из испанских евреев, состояние которого исчислялось десятками миллионов и который взял на откуп у короля сбор налогов по всей Кастилии, советовал своим единоверцам приложить все усилия, чтобы помочь королю и королеве деньгами и услугами и тем самым завоевать их расположение. Но как только королевская чета вступила в Гранаду, вражда, незримо тлевшая в течение нескольких веков и лишь изредка выражавшаяся массовыми избиениями евреев, вспыхнула с внезапной силой.

За два месяца до этого случилось то, чего так опасались многие наиболее рассудительные члены общины.