В поисках великого может быть

Ипполита уносит в пучину представшее из вод чудовище. Этот образ отчасти отсылает к античному мифу, но имеет и глубинную связь с самой сутью трагедии. Повторю, слово «чудовище» встречается в «Федре» Расина неоднократно. Когда-то это был бык, в которого влюбилась мать Федры Пасифая. Он, кстати, тоже был послан из морских глубин Посейдоном. Но всё повторяется. Федра была готова войти в лабиринт, чтобы сразиться с чудовищем. Однако она не победила, а скорее вызвала его к жизни, поддавшись разрушительным, тёмным страстям.

Федра знает, что Ипполита уже не спасти. В античной драме является богиня Артемида, которая открывает Тесею правду. А здесь сама Федра, приняв яд, приходит к Тесею, чтобы успеть рассказать ему, что Ипполит не виновен:

О, выслушай, Тесей! Мне дороги мгновенья.

Твой сын был чист душой. На мне лежит вина.

По воле высших сил была я зажжена

Кровосмесительной неодолимой страстью.

Энона гнусная вмешалась тут, к несчастью.

Боясь, что страсть мою отвергший Ипполит

О тайне, что ему открылась, не смолчит,

Она отважилась (уговорив умело

Меня ей не мешать) на ложь. И преуспела.

Когда же я её коварство прокляла, —

Смерть – слишком лёгкую – в волнах она нашла.

Могла б я оборвать клинком свои мученья,

Но снять с невинного должна я подозренья.

Чтоб имя доброе погибшему вернуть,

Я к смерти избрала не столь короткий путь.

И всё ж кончается счёт дням моим унылым:

Струится по моим воспламененным жилам

Медеей некогда нам привезённый яд.

Уж к сердцу подступил ему столь чуждый хлад,

Уж небо и супруг, что так поруган мною,

От глаз туманною закрыты пеленою, —

То смерть торопится во мрак увлечь меня,

Дабы не осквернял мой взор сиянья дня… (334)

(Действие пятое. Явление седьмое)

Высший миг Федры – её последний миг.

Как истинно трагическая героиня, Федра постоянно ощущает над собой небо, откуда на неё взирают боги, а под собой преисподнюю, где её отец Минос судит тени умерших, и от чьего суда не уйти никому. Солнце, к которому она тянется и которого так страшится, – в трагедии это не только источник видимого света, но и невидимого духовного, важнейший символ. Да и собеседники Федры, в сущности, – не Энона, не Тесей, не Ипполит, а всемогущие боги. «Судьба и гнев богов разбудили в ней греховную страсть, которая ужасает, прежде всего, её самою…» – писал Расин о своей героине. Столкновение человека с роком – главная тема античной трагедии, и она присутствует в «Федре».

Однако уже современники Расина ощутили, что он создал не столько античное, сколько христианское произведение. Как говорится в «Евангелии»: важно не только не совершить грех, но и не помыслить о грехе. Собственно, вина Федры в одном: придя, чтобы спасти Ипполита, она поддалась порыву ревности и промолчала. Если бы в ту минуту она всё рассказала Тесею, Ипполит остался бы жив. Она несёт вину за его гибель – ощущает себя величайшей грешницей, которой нет и не может быть прощения. По словам Расина, «здесь… один лишь преступный помысел ужасает столь же, сколь само преступление».

Но в то же время это не совсем христианская трагедия. В «Федре» всё-таки действуют античные боги. Федра помнит, что в царстве мёртвых ей не будет никакой пощады. Она не знает милосердного христианского бога. И здесь возникает ещё один контекст, который необходимо учитывать, рассматривая трагедию Расина, – контекст европейской трагедии в целом.

Дело в том, что трагедия как жанр нуждается в мифе. Если бы не миф, история Федры выглядела бы вполне бытовой историей мачехи, влюбившейся в пасынка. В топографии же трагедии всегда выстраивается некая модель мироздания, система духовных координат. Особенно это характерно для трагедий Шекспира, хотя он и не обращается к мифу непосредственно. Но он пользуется языком мифа. Классицизм – последнее эстетическое направление, для которого миф – ещё естественная форма художественного выражения. В дальнейшем всякие попытки возрождения мифа будут носить искусственный характер, восприниматься скорее игрой с мифом, творческим приёмом, условностью. Расин же ещё чувствует миф глубинно.