В полярной ночи

Начальник местного метеобюро Диканский любил повторять, что по жесткости климата Ленинск держит первое место во всем Северном полушарии. Жесткость воздуха — это его труднопереносимость. Метеорологи считают, что ниже нуля скорость ветра в один метр в секунду по своему физиологическому действию равна двум градусам мороза. Если сложить градусы мороза и градусы ветра, получаются градусы жесткости. Слова Зины означали, что будет составлен акт, устанавливающий, что жесткость погоды достигает шестидесяти восьми градусов и наружные работы надо прекратить.

— Ложись, ребята! — крикнул один из рабочих. — Поспим до шабаша, раз начальство не возражает!

В обогревалке поднялся шум. Одни доказывали, что карьеры и разрезы защищены щитами и ветер не такой уж сильный, можно работать. Но большинство, особенно пожилые рабочие, располагались на отдых — пурга могла затянуться надолго. Бригадиры в шум не вмешивались, они ждали официального распоряжения.

— Неужели и ты боишься выходить? — спросила Зина.

— Как скажет Иван Кузьмич, — ответил Костылин уклончиво, стараясь не смотреть ей в лицо. — Я пойду, если другие пойдут, но сама понимаешь, Зина, какая работа в такую погоду!

— Мог бы показать другим пример, а не тащиться у всех в хвосте, — отрезала она и отошла. Ее торопливые шаги звучали еще обиднее, чем ее слова.

Он посмотрел на Накцева — тот дремал после сытного обеда, привалившись к столу.

— Твое мнение. Вася? Пойдем? — спросил Костылин, толкая приятеля.

— Можно пойти, если Иван Кузьмич пойдет, — ответил всегда на все готовый На киев.

Иван Кузьмич сидел в своем углу, сосредоточенный и молчаливый, и не вслушивался в разговоры. В час дня донесся заглушённый воем пурги удар о рельс — обеденный перерыв кончился. Никто не тронулся с места. В обогревалку вошел взволнованный Симонян и направился прямо в угол, где сидел Иван Кузьмич. За ним устремились бригадиры. Иван Кузьмич встал — он уважал энергичного, делового Симоняна.

— Товарищи! — сказал Симонян своим тонким, далеко слышным голосом. — Я только что говорил с нашим метеобюро. Пурга местного происхождения, это горный ветер, а не циклон, он кончится часа через два-три. Управление комбината формально разрешило нам прекратить работы. Я пришел к вам посоветоваться: может, выйдем?

— Кончится пурга — выйдем! — крикнул рабочий, предложивший спать.

Симонян переводил взгляд с одного лица на другое. Люди старались не встретиться с ним глазами. Снаружи все отчетливее и сильнее доносились свист и грохот усилившегося ветра.

— Как по-твоему, Иван Кузьмич? — спросил Симонян внезапно охрипшим голосом.

Иван Кузьмич, не отвечая, смотрел на пол. На третьем восточном участке, где он работал, сейчас бушевала пурга. Идти туда бессмысленно: участок весь открыт, там будет темно — летящий снег поглотит свет единственной лампочки. Но южный и западный участки — места основной работы — были хорошо освещены и надежно прикрыты щитами и временными строениями, там можно работать без всякой опасности для жизни.

Симонян стоял и ждал решения Турчина. Иван Кузьмич чувствовал, что в этом молчании были и вера в него и то особое уважение, которое было дороже ему, чем хлеб и свет. Он стал одеваться.

Костылин, тревожно следивший за мастером, тоже схватил свою одежду и торопливо натягивал ее на себя. Среди рабочих прошел гул.

— Неужто выйдешь наружу, Иван Кузьмич? — спросил кто-то. — Да ты знаешь, что сейчас на третьем восточном делается? Кому-кому, а тебе придется хлебнуть…

Турчин ответил, не поворачивая головы:

— А ты думаешь, которые сейчас на фронте, им легче?

Костылин оделся первым и первым, высоко подняв голову, пошел к дверям. Он поймал взгляд Зины, но сделал вид, что не заметил его. У самого выхода он задержался — Турчин и Накцев отставали.

— Будешь работать? — недоверчиво спросил стоявший у двери молодой парень.

— Нет, спать буду, в снежку теплее, — хладнокровно ответил Костылин. — Мы не как некоторые. Кому это смертный свист, а кому баян. Понял?

— Мы еще почище вас будем, — возразил парень, оскорбившись, и, подумав, добавил язвительно: — Трепачи!

— К концу смены сочтемся, кто чего стоит, — с торжеством ответил Костылин. Он отстранил рукой, парня и рванул дверь.

Парень, тяжело дыша от гнева, ринулся к скамейке и с ожесточением стал натягивать на телогрейку полушубок. Один за другим рабочие одевались, плотно закрывали лица шарфами или фланелевыми масками и выходили. Среди других вышел и рабочий, недавно предлагавший спать до шабаша. Проходя мимо молодого паренька, неумело натягивавшего маску, он остановился.

— Не так, дура, надеваешь! — сказал он, вдруг рассердившись. — Смотри, вся шея голая, и подбородок торчит, как раз обморозишься. — И, заботливо расправив маску и завязав ее тесемки, он спросил участливо: — Страшновато?

— А ты как думаешь? — чуть ли не с обидой ответил паренек. — Прошлый раз вечером она ударила — еле дополз до общежития, ухо отморозил. Слышишь, как воет? Замерзнем!