В полярные льды за 'Италией'

После того, как видящего группу заставляют перевести бинокль в противоположную сторону и также внимательно вглядеться в новую точку, он снова начинает видеть острый торос и сигнализирующих с него людей. Этот общий психоз доводит меня до того, что ухожу в лазарет.

Вахтенный начальник Борис Михайлович Бачманов ушел спать с совершенно красными, воспаленными глазами. Его место заступает массивный Август Дитрихович Брейнкопф- "Большой Август". Значит- четыре часа.

Август Дитрихович, заразившись общей горячкой искания, подходит к правому борту и солидно подносит к глазам бинокль. С этой минуты его массивная фигура не покидает нижнего мостика, где тишина только изредка нарушается поскрипыванием штурвала. За спиною у Брейнкопфа- на штурвалестарший рулевой Салин. Его черные от предохранительных очков глазницы неподвижно уставлены вперед. Точно он направляет корабль не по чуткой картушке компаса, а держит курс на одному ему видимую точку, притягивающую его к себе в этом безгоризонтном пейзаже ледяных полей.

Так проходит час. А впереди ничего нет. Закрадываются сомнения, верно ли было указание Чухновского? Не ошибся ли Алексеев в определении места виденной группы? Мы почти вплотную добрались до указанной точки, а горизонт по-прежнему загроможден сплошными торосами, на которых не видно никаких признаков человека. Впрочем, как должен выглядеть человек в этих льдах? Никто из нас никогда в жизни не видел людей, затерянных в подобной пустыне.

Брейнкопф спокойно стоит с биноклем, покоящимся на его широкой груди. По обыкновению медленно поднимает он руку к черному цейссу, солидно подносит к глазам рогатые трубки. На минуту от отводит бинокль, всматривается в горизонт невооруженным глазом, затем снова подносит цейсс к глазам. Через минуту, не опуская бинокля, он меланхолически произносит:

— Мне кажется, я вижу людей.

В направлении его пальца я впиваюсь своим двенадцатикратным биноклем, пожертвованным мне на бедность из штурманских резервов Юрием Константиновичем. Хотя в нем двенадцать крат, но он отменно плох. От старости его линзы помутнели, как глаза моряка, всю жизнь глядевшего на море против соленого ветра. Какие-то неясные очертания острых белых вершин маячат в круглых окулярах, и я не решаюсь принять за человека черную черточку, что торчит над одной из вершин. Слишком она непохожа на воображаемого мной Амундсена. Слишком неясны ее очертания по сравнению с миражами, десятки которых я видел сегодня.

Но Брейнкопф говорит:

— Да, это человек.

И именно потому, что сказал это Август Дитрихович, сказал это так же спокойно и флегматично, как обыденное вахтенное распоряжение, ему невозможно не поверить. Обернувшись к открытому окну рулевого, он спокойно приказывает:

— 12 градусов вправо.

И так же спокойно, точно дело идет не о цели всей экспедиции, а о том, чтобы обойти очередную встречную льдину, рулевой Салин налегает на штурвал. Не спеша поворачивается резное колесо, и послушная курсовая черта подходит к новому румбу картушки. Картушка долго колеблется, прежде чем застыть против жирной курсовой черты. Наконец, колебания затихают, и Салин, оторвавший черные глазницы от сверкающего медью компаса, бросает в окно:

— На румбе.

Сличив положение по верхнему компасу, Брейнкопф подтверждает:

— Так держать.

— Есть так держать.

Ровно семь часов 12 июля. Над острой вершиной тороса высится коренастая фигура человека, одетого в темно-зеленый, до черноты запачканный, полётный комбинезон. На голове кожаный черный шлем с поднятыми кверху наушниками. Лицо человека совершенно темно. Точно закопчено. Поднятыми руками человек плавно двигает слева направо и отчаянно машет в нашу сторону, как бы хочет сказать: "Не надо, не ходите".

Мне кажется, что это- сумасшедший, он не хочет нас видеть. Нет ничего удивительного. Если эта группа Мальмгрена- ей было от чего сойти с ума за сорок пять дней пребывания в такой обстановке. Впрочем, нет. Безумие здесь не при чем. Через минуту мне все понятно. Человек предупреждает нас, что его небольшой торос качается от приближения «Красина». До тороса нам остается полтораста метров. Мы стопорим машины, опасаясь итти дальше, чтобы давлением льдов не опрокинуть небольшую льдину, на которой сидит группа.

Вокруг нас льды мягко шуршат по бортам. Воздух напоен только здесь на севере существующей тишиной. Машины стали. Вдруг воздух прорезает громкий радостный крик:

— "Красин!" Товарищи!

Мы с изумлением переглядываемся: русский язык! Кто это может быть? Вероятнее всего, сам Мальмгрен! Мне где-то приходилось читать, что Мальмгрен занимался изучением русских трудов- значит, он знает русский язык. Это- Мальмгрен.

Еще не улеглось шуршание льдов вокруг нашего борта, а по развертывающемуся шторм-трапу уже скатываются на лед люди. Ноги скользят по неровным торосам, омытым всплеснутой нами водой. Я иду с большой осторожностью, так как льдины качаются при каждом шаге. Впереди Желудев, Кудзелько, Кабанов, Исаичев осторожно пробираются со стремянками и досками, из которых сооружают мостки через полыньи, отделяющие нас от тороса Мальмгрена.