В польских лесах

— Хозяин, я рыцарь из дома Пирема. У меня в Риме возлюбленная, из-за которой я страдаю, а ее родители держат ее под замком, поставили стражу, и ни один рыцарь не должен показываться в окрестностях замка, в котором она находится. Прошу тебя, хозяин, возьми мою лошадь, мои одеяния, найди у себя в стойле старые лохмотья…

Мордхе завернулся в шелковое знамя, на котором было вышито красным шелком: «Из глубин возопил я к Тебе, Господи», набросил на себя лохмотья и направился к мосту через Тибр.

Сотни калек сидели рядами, спали вокруг ограды. Люди без ног, без рук, без глаз ссорились, ругались на чем свет стоит, показывали свои раны, грея их на солнце. А когда подъезжал рыцарь, калеки затихали, принимались громко произносить благословения, глядя на длинные бичи. Открытые раны, разлагающиеся члены тел, пустые места, на которых должны были быть члены тел, — все это устремлялось к прохожему с просьбой о милостыне. При этом они перечисляли имена святых.

Среди этих калек сидел Мордхе. Он обернул свои лохмотья в форме восьмисвечника — восемь лоскутов вокруг правой руки, восемь вокруг левой, не глядя на то, что из всех углов, из всех ворот на него устремляются кресты.

Эти острия приближались к нему все ближе. Со всех концов города — тонкие, еще тоньше, они сотрясали воздух своими колоколами. Мордхе непрерывно произносил молитвы для очищения от нечисти. Он соединял искры, и сияющие буквы выросли над восьмисвечником, зажглись, погасли, снова зажглись. Они отражались в тихом Тибре, как в бриллиантовом зеркале.

Буквы над светильниками восьмисвечников разгорались все ярче. Они тянулись к свету бесконечности, как дитя к матери. Они трепетали, как белые, раскаленные языки, изгибались, сближались — первый светильник с последним, каждый — со своей парой, начало — с концом, конец — с началом, как мужчина и женщина, как огонь и уголь. И тогда раздался плач. Это буква «гей» с первого восьмисвечника и буква «нун» со второго рвались друг к другу. Они рыдали в тоске и никак не могли сойтись, потому что мужи первого восьмисвечника соединялись с женами второго восьмисвечника, а силу они тянули из самого корня, из буквы «гей» и буквы «нун», и силы их сливались, становились единым целым, как мать с ребенком, который еще не родился.

Над раскаленными добела языками выстроились в ряд двадцать две расплывающиеся буквы. Они изгибались в огненном хороводе, синие, как сапфир. Мордхе разулся и — от великого страха — упал лицом в землю и несколько раз повторил: «Мысль, слово и деяние. Все это едино у Господа, благословенно Имя Его».

Из огненного хоровода-колеса вырвалось еще одно колесо, а из этого — еще одно, и так снова и снова. А когда их число достигло десяти, колеса начали дрожать, выплевывать куски синего пламени, и из густого дыма появился Бог, окруженный серафимами.

— Свят, свят, свят! Открывайте ворота, освободите дорогу! Всемогущий грядет! — Серафимы захлопали крыльями в огненном свете над короной Всевышнего. И чем громче они хлопали, тем больше звезд отрывалось и оставалось висеть между голубых колес. Все больше и глубже становилась завеса. Усиливалась тоска серафимов по сиянию, не имеющему ни начала, ни конца, по сиянию, начало и конец которого являет ничто.

— Свят, свят, свят…

— Кто ты? — послышалось и не послышалось с востока, запада, севера и юга. — Это человек короновал себя как Бога, вырядился в громы и молнии, притворился «Господом жалостливым и милосердным», мстителем до четвертого поколения. Ты убедил себя, что в твою честь следует день и ночь петь хвалебные гимны. Кто ты такой? Даже при твоих окровавленных руках и ногах, ибо ты хотел искупить грехи людей своей кровью, кто ты такой? Твоя жизнь, твоя смерть, твое милосердие, желавшее воцариться на обломках деревянных и каменных идолов и все еще скитающееся по свету, так же бессильны, как и идолы. Так кто же ты? Даже самое прекрасное из твоих деяний, то, что Бог приблизил к себе женщину-блудницу, очень человечно, и не более. Так чего же ты хочешь? Корчись, вылезай из собственной шкуры, ты, которого человек, смертный, короновал как Бога, которому он велел сделать из Рима — Иерусалим, даже он знает, что твой час пробил, твое время истекает, истекает…

* * *